Я опять об Америке. В городе Цинцинати пошли мы как-то с моим приятелем, издателем Бобом Хендриксоном на бега. Для меня это было тогда в диковинку, никогда ранее я подобных зрелищ не видел, только в книжках заграничных о них читал.
— Ну, какую кобылу выбираешь? — спросил меня Боб перед началом скачек. — Я за тебя плачу.
Я, не раздумывая, назвал первую попавшуюся лошадь, как сейчас помню, звали ее романтично Рашель.
— Ну это аутсайдер, я здесь уже неоднократно играл. На эту кобылу никто никогда не ставит. Но раз хочешь — дело твое.
Видимо, Рашель услышала обидные слова Боба и дала такого жара на старте, что уже на третьем круге обошла всех своих именитых соперников и соперниц.
Боб даже растерялся.
— Новичкам везет! — все время повторял он.
А я поспешил в кассу получить выигрыш. Он оказался чисто символическим. Двадцать долларов. Ну и что же — все-равно было приятно. И главное ведь — азарт, удача, а не деньги.
Однако больше я на бега не ходил. То ли потому что Боб в Америке, а я здесь, то ли просто некогда.
А вот на собачьих бегах побывать пришлось. И надо сказать, они мне понравились даже больше.
По-моему, собачьи бега честнее. Как мне объяснили знатоки, допингом собаку накачать нельзя, она становится агрессивней, на всех бросается, за это ее могут дисквалифицировать. Чем-то дурным накормить, напоить? На это никто из хозяев не пойдет. Один раз плохо покормишь животное — можешь потерять его навсегда. Да и вообще хозяева относятся к своим питомцам как к собственным детям.
Собачьи бега — зрелище захватывающее, зажигательное. Я, помнится, попал как-то в конноспортивный комплекс «Битца» на профессиональные соревнования. Полный зал. Трибуны ревели. Комментатор призывал делать ставки. Потом пригласил на старт «афганов». Имена собак меня поразили: Пилат, Несен, Прайд...
В напряжении напрягся механический заяц — будто чувствовал, что через несколько секунд его искусственную шкурку разорвут на части.
Наконец, комментатор объявил: «Ставки больше не принимаются. Старт». И — скорость, скорость, скорость — до тринадцати метров в секунду.
Собаки в самом деле побежали, как сумасшедшие. Но не все. Один сообразительный пес вдруг решил, что торопиться не стоит. Он остановился и стал ждать зайца прямо на старте. Зачем куда-то бежать, если глупый заяц все-равно бегает по кругу?
Честно сказать, этот пес мне понравился больше всех.
И я о нем почему-то всегда вспоминаю.

В каком бы издании я не работал — всегда стремился найти и опубликовать стихи из редакционной почты. Причем, стихи не гладенькие, а «сюрные», зачастую нелепые, но в искренности своей милые и неподражаемые.
В газете «Семья» я придумал и вел рубрику «Культура и человек» («КиЧ»), там обязательно были стихи из самотека. Когда стал работать в «Крестьянской России», то посоветовал печатать стихи из редакционной почты ведущей полосы писем Марине Волковой. И, надо сказать, ее полоса стала, на мой взгляд, самой интересной в газете.
Сейчас хочу воспроизвести всего лишь несколько стишков из «Семьи».

Вадим Евгеньевич Голованов — доцент МГУ. Солидный, достойный человек. В свое время он у нас преподавал в ВКШ, был заместителем заведующего кафедрой, то есть Геннадия Николаевича Селезнева.
Вот уже более десяти лет мы с Вадимом Евгеньевичем дружески общаемся.
Недавно он заехал ко мне в гости и привез свое давнее стихотворение. Оно написано в 1952 году юным, раблезиански остроумным человеком.

Когда-то я был тамбовским краеведом. Точнее, не тамбовским, а рассказовским. (Рассказово — это районный центр в Тамбовской губернии.)
Однажды я написал статью для местной газеты о связях Александра Сергеевича Пушкина с нашим городком. Редактор долго правил статью. В итоге она вышла под грозным заголовком «Пушкин в Рассказове», что весьма и весьма взволновало местную общественность. И, по слухам, городская власть даже намеревалась открыть в городе памятник великому поэту.
Сейчас же я хочу обратиться к не менее любопытной истории. Попытаюсь обозначить непостижимое влечение Владимира Высоцкого к нашей таинственной, как бермудский треугольник, Тамбовщине.
Помните песню —

Или эта ода труженикам интенсивного сельского хозяйства.

Правда, иногда Владимир Семенович проявлял не свойственную ему политическую близорукость, и тогда он не очень лестно отзывался о городе, который на карте генеральной «кружком отмечен навсегда!»
Имеется в виду стихотворение «Про прыгуна в длину».
В этом опусе есть такая неправильная строфа.

Но — ничего, мы, тамбовцы, (или бывшие тамбовцы) не осудим поэта. Все-таки Тамбовщину он главным образом прославлял.

«Да пусть рухнет сам Иерусалим, лишь бы Хаечка моя была жива!» Известная еврейская максима. Очень честная. И как показывает жизнь, всеобъемлющая. Что есть еще в этом мире, кроме детей, жены, матери, отца, дядюшек, тетушек, других ближайших родственников? Ничего. Все остальное — иллюзии. Никакой дружбы, тем более любви (без детей!) нет и в помине. Дружба — иллюзия, что можно получить нечто дешевле, чем оно стоит на самом деле. Любовь — хитрая реакция мозга, реакция самообмана, когда человек алчет вполне конкретных материальных вещей, а думает, что влюблен. Впрочем, любовь и влюбленность — совершенно разные понятия. Не понимая этого, мы часто бываем наказаны. Высшим разумом, сиречь Абсолютом. В Писании сказано — возлюби ближнего своего как себя самого. Больше себя можно возлюбить только Бога. Что же делаем мы, грешные смертные? Уверяем сами себя, что кого-то любим больше самих себя. И — претендуем на душу этого другого человека, его тело. А это антибожественно. А значит, и наказуемо. Любовь должна быть направлена на клан и на Абсолют. Все остальное, увы, только средство, чтобы Клану (сиречь, самому себе) было хорошо. Вместе с тем — приятные сердцу люди — не выдумки идеалистов. И слово дружба вполне имеет право на существование. Но только в американском смысле. Приятен тебе человек — товарищ. Виделись два раза — друг. ОК!

В журнале «Вопросы психологии» напечатана любопытная аналитическая статья «Проблемы психо-физических недостатков и творчества». Точная статья. Совершенно ясно, что болезнь — двигатель творчества. Но чем же больны мы, современные поэты и писатели? Когда лучшие силы предали свой талант и зарабатывают банальные деньги, эксплуатируя Божий дар? В угоду золотому тельцу, т.е. зверю. Мы продались? Или продавать было нечего? А было только вечное необузданное чувство гордыни и жажда успеха? Выходит есть, прежде всего, желание выжить. Желание есть, пить, иметь крышу над головой и желание размножаться. Все точно так как у крыс. Ни меньше, ни больше.

Гениев нет. Потому что гений был только один. Тот, который воскрес. Смертью смерть поправ. Дарована или не дарована вечная жизнь праведникам — не ясно. Проверить нельзя.

Разбирал архив. Нашел свое старое, десятилетней давности, письмецо Кузьминскому. Забавное. Надо воспроизвести, а то потеряется.

Надеюсь, вы за годы жизни в столице мира — Брайтоне — русский язык хотя бы отчасти еще помните. Посему пишу по-русски. Если вам еще когда-нибудь придет в голову мысль пообщаться со мной в таком тоне, то лучше присылайте свою голову. Пообщаемся. В прежние времена за такие вещи били канделябрами по морде, даже не вызывали на дуэль. На этом бы, по идее, надо и закончить послание к вам. Но все-таки несколько слов по делу.
1. Я вам не Женька. И таковым никогда не был. Не забывайтесь.
2. Относительно того, что «в противном случае приеду и сам дам по голове».
Наверное, для начала мне вновь придется приехать на Брайтон, вывезти вас из очередного запоя, чтобы вы хотя бы могли встать с места.
3. Относительно того, что я «клялся и божился вас «издать».
Я вам ничего конкретного не говорил. Я говорил, что постараюсь помочь вам в издании антологии и «Девочки из Днепропетровска». Обещать — это вообще не мой стиль. Я понимаю, вы плохо помните, о чем мы говорили, у вас для этого были основания. Ни одного твердого обещания я не давал ни в устной, ни в письменной форме.
4. Есть в русском языке такие слова, как спасибо и пожалуйста. Извините, что напоминаю. Так вот газета, которую вы упорно называете «Подмосковными вечерами», называется «Подмосковные известия». И это одна из ежедневных газет Москвы и области. В любом случае за публикацию в газете интервью с вами (с портретом, кстати) нужно говорить спасибо.
Понимаю, вы одичали лежа на берегу океана. Но читать-то все-таки умеете. Посмотрите, какое предисловие в газете «Домашнее чтение» к публикации г-на Лимонова. Там ведь о вас, Костя, тоже хорошие слова говорятся.
Говорятся, заметьте, мной.
5. Относительно сканера. Я вам уже говорил за него спасибо.
Говорю и сейчас. Но помилуйте, это был ваш подарок, а не гонорар в «счет будущей работы». Кстати, справедливости ради, не могу не сообщить, что сканер оказался безнадежно сломанным и устаревшим. Он не подходит уже ни к одной системе, которые функционируют в России. Но — в любом случае спасибо.
6. И в письме к Кулакову и в своей антидоверенности вы меня называете замечательным словом пиздодуй. Ценю ваш словотворческий талант. Но в п… я никогда не дул. Так что, таковым быть не могу.
7. Теперь собственно по делу.
Несмотря на то, что в последние годы мне приходилось работать не только в Москве, но и в других странах, например, в Швеции, я делал многочисленные попытки издать ваши произведения. Устраивал встречи с главным редактором литературной библиотечки «Мистер Х.», писал статьи о вас для редактора литературного отдела «Общей газеты» М. Поздняева и т.д. Увы и ах — не хотят публиковать. Поскольку сейчас нужна либо абсолютная порнография, либо совершенно традиционная литература. Вы не подпадаете ни под одну из этих категорий. Отсюда сложности. При этом я давал читать антологию литературным критикам. Например, столь любимому вами Вл. Кулакову. Кстати, именно пользуясь моими экземплярами, Владик написал очень толковую, на мой взгляд, единственно достойную статью о вашем основном детище. И как раз в этой статье есть ссылка и на интервью, которое вы дали мне для газеты «Подмосковные известия». Не так давно мы с г-ном Кулаковым встречались, он любезно дал мне прочитать ваши письма к нему, там я прочитал, что вы собираетесь передоверить антологию Кулакову. После этого, буквально спустя месяц, позвонил некий Саша (который даже не назвал сначала свою фамилию) и прочитал вашу антидоверенность. Хорошо, что у него хватило ума, не читать последнюю строчку сего смешного документа, в противном случае я бы его сразу направил по адресу. Мы поговорили. Я сразу же ему предложил сделать копии с антологии и «Девочки». Видный издатель и меценат и, как вы пишите, труженик, сказал, что такой возможности у него нет. После чего я усомнился в дееспособности сего труженика. Дело в том, что предложений об издании книги я уже имел несколько, но в последний момент у людей исчезали деньги. Так здесь, увы, бывает нередко. Еще я сообщил г-ну Розенштрому, что, естественно, отдавать привезенные мной фолианты не хочу. И как журналист, и как собиратель. Тем более что тогда я опять-таки вел переговоры об издании книг. Это все я сообщил г-ну Розенштрому. Сообщил и то, что элементарно потратился на перевозку книг. Саша спросил — на сколько? Я ответил, что за перевоз багажа заплатил 250 долларов. Он тут же предложил мне их заплатить. Заметьте, сам предложил, а не я стал требовать. Как бы там ни было, мы ни до чего окончательно по телефону не договорились. Я предложил встретиться. И все обсудить. Он пообещал перезвонить на неделе и приехать. Благо, я живу в самом центре города. Звонка не последовало. Через 10 дней после нашей беседы я уехал, извините, в Сицилию, где должен был решать вопросы, отнюдь, не на 250 долларов.
И вот возвращаюсь — мне передают письмо от вас со старой моей квартиры.
Из всего этого я делаю выводы: Розенштрому ваша Антология не нужна, а нужно что-то другое. Вы ведете себя, простите, как дурак. Кстати, вы пишите, что я за все это время никак с вами не связался. А вы? Такое впечатление, что вы забросали меня письмами!
Вывод. Розенштром от меня ничего не получит.
Если вы хотите, что-то от меня получить назад, то возьмите для начала букварь. Посмотрите там азы обращения с людьми. И никогда не действуйте через каких-то подставных лиц (тем более через тех, которых никогда не видели). Вы написали мне письмо — я вам на него отвечаю. Правда, через Владика Кулакова, он ведь с вами переписывается.
И еще.
Костя!
Я бы вас просто уже давно послал на хуй, если бы не считал Поэтом и не считал бы «Девочку из Днепропетровска» — настоящей книгой.
В одном вы правы в вашем письме. Вы правы, когда благодарите меня за то, что я «заставил вас закончить к сроку 2-ый том поэмы». Я согласен на эти лавры. Все остальные оставляю вам и «труженику» А. Розенштрому.

P.S. Cамый сердечный и искренний привет вашей замечательной супруге Эмме. Я не забыл ничего, что она (а не вы, кстати) сделала для меня хорошего. Включая, старые вещи, которые она мне тогда подарила. В тот период я действительно в них нуждался. И они очень пригодились. Низкий ей поклон за доброту.
P.P.S. Если надумаете со мной связаться, оставляю мои новые координаты. Мой домашний тел./факс 251 50 74
Адрес. 3-я Тверская-Ямская улица, 56/6 кв. 109.

Еще одно послесловие:
Долго же я с этой гадиной Куьминским вел политесные разговоры. А разговаривать с ними нечего. Это просто неблагодарная и тупая нечисть.

...Один мой юный знакомый как-то сказал мне: «Ты знаешь, старик, наверное, я скоро удеру в Штаты, все способы для этого найду!». «Зачем?» — удивился я. «А чтобы посмотреть, как там у них протекает сексуальная революция. И принять в ней посильное участие». Бедный мой приятель... Почему же он не читает российскую прессу? Ей иногда вполне можно доверять. Уже давно известно, что сексуальная революция в Штатах завершилась. Свидетельствую, что это чистая правда. Внебрачные связи крайне непопулярны, нравы в стране совершенно пуританские. За месяц с небольшим в Америке я ни разу не видел по ТВ обнаженной женщины. Ни разу. Ни одной.
Если же вы гетеросексуальны и к тому же сексуально озабочены, то можно заказать по кабельному нью-йоркскому ТВ шестьдесят второй канал и смотреть порнуху сколько угодно. Нет проблем. Только платите.

Расскажу об американских пивных. Точнее, об одной пивной, где я однажды увидел такую картину.
Сидят молодые люди, дуют пивко, а в центре зала ходят обнаженные (в одних плавочках) роскошные девушки разных цветов кожи. Они подходят ко всем посетителям пивной и так потрясают своими формами, что выкладываешь им последние деньги. И расстаешься с ними с нескрываемым удовольствием, ибо положить доллары нужно либо между грудей танцовщиц, либо прямо им в плавки. Поражает и то, как реагируют посетители пивной (молодые, как правило, ребята) на это действо. Никто не ущипнет девчонок, никто не скажет сального словца. Все чисто, достойно — ребята понимают: девочки на работе. А работа в Америке в почете любая.

К злачным местам Америки я бы отнес и супермаркеты, но о них уже столько написано, что повторяться не хотелось бы.
Кстати говоря, еда меня вовсе и не поразила. Продается масса невкусных вещей. Я однажды купил дешевеньких мармеладок, так тут же их и выбросил. Сплошная химия. В Америке, как нигде, срабатывает русская поговорка: дорого да мило, дешево да гнило.

А вот американские рестораны (тоже, на мой советский взгляд, — злачные места) меня поразили. Может быть, потому что ходили мы в них с женщиной редчайшей красоты, по-моему, вообще самой красивой в мире.
Представьте себе такую картину: поздний вечер, небоскребы и огни Манхэттена, легкий туман, за окном идет дождь, а ты сидишь с любимой женщиной в китайском ресторанчике и разговариваешь о смысле жизни. Боже мой, что еще (кроме здоровья и денег) нужно для счастья?

Теперь о культуре обслуживания. Многое я об этом слышал. Но одно дело услышать, другое дело увидеть собственными глазами. Однако все по порядку.
Итак, мы в ресторане. Официант молниеносно приносит меню. Моя спутница внимательно, обстоятельно его изучает. Официант стоит в сторонке и ждет, пока мы что-то выберем. Только дама закрывает меню — официант тут как тут. Заказываем мясо с семечками, салаты, какие-то еще немыслимые блюда, вина не берем — зачем пить, когда вполне можно опьянеть без вина. Через секунду стол накрыт. Еды столько, сколько я не ел, наверное, за всю свою предыдущую жизнь. Едим, разговариваем. А еды все не уменьшается. Что же делать? Желудок полон. Но и оставлять пищу не хочется. Зачем добро выбрасывать? Я начинаю ерзать на стуле. Моя спутница, каким-то шестым чувством понимая, в чем причина моего советского беспокойства, говорит: «Нет проблем!» Подзывает официанта, просит его завернуть оставшиеся продукты с собой. И официант все это, представьте себе, делает. И как делает! Заворачивает продукты в маленькие изящные бумажные коробочки, коробочки кладет в фирменные целлофановые пакетики. Чудеса! И пища эта, надо сказать, нам потом очень пригодилась.

Что огорчает в больших городах Америки (особенно в Нью-Йорке) так это катастрофическое отсутствие общественных туалетов. Однажды меня здорово прихватило по малой нужде. Туалетов нет. Все красоты Нью-Йорка мне тут же разонравились. Обежал полгорода. Нет туалетов. И кустиков никаких нет. Это не Москва и не Париж. Совершенно не зная, что делать — не писать же, в конце концов, на 42-ой стрит, я рискнул зайти в какую-то роскошною гостиницу. Поговорил со швейцаром. Он сказал, что сделает для меня исключение.
Вот это был кайф...

Любимое мое место в Нью-Йорке — это Центральный парк. Полюбил его сразу, как только там оказался. А сколько о нем в годы застоя было написано разных гадостей. Мол, и убивают там каждую секунду, и развратничают... Злачное место, да и только. Парк же на самом деле совершенно волшебный. Представляете, вокруг каменные джунгли; бетон, стекло, ни клочка почвы, а тут и земля, и озерцо, и лошади, и даже лошадиный навоз, прямо, как у нас на Тамбовщине.
Все такое живое, родное. Я в этом Центральном парке целый день как-то просидел, как заправский бомж. И даже уходить оттуда никуда не хотел.

А теперь я хочу сказать очень мудрые (хотя и всем известные) слова. И прошу, чтобы вы к ним прислушались. Еще раз.
В Америке много злачных мест. И все свои желания вы можете в этой дивной стране удовлетворить. Только деньги платите. Но вот люди в этой стране (особенно в Нью-Йорке) мне показались очень одинокими. А если вы одиноки, то никакие злачные места вас не согреют. И наоборот. Если есть рядом родственная душа, то можно преспокойненько жить даже в Нью-Йорке. Равно как в Моекве, Париже или в селе Верхнеспасское, что на Тамбовщине...

Зима 1993 года. Я возвращался домой из Нью-Йорка. Приехал в аэропорт заранее — меня подвезли. Если бы добирался на «тачке», то выложил бы не менее тридцати-сорока долларов, это точно. Подвез меня Миша Синельников, мой замечательный товарищ, работающий в ООН.
Итак, приехал. Обслуживает фирма «Альфа». Скромненькое, серенькое, знакомое до слез помещеньице. Это вам не Шереметьево-2 или Орли. Тут же увидел родные советские лица. Сразу же и познакомился со многими.
Вот Ваник, армянин, 54 года.
Не был на родине (он из Казахстана) семь месяцев, жил в основном в Лос-Анджелесе, играл в рулетку в Лас-Вегасе, выиграл в общей сложности четыре тысячи баксов, вообще оставил в Америке около семи. «Не понравилось мне здесь, — пожаловался мне Ваник, — люди недружные. Да, в Калифорнии много армян, но они совсем не такие, как у нас в Союзе (Ваник, по-моему, и не слышал, что Союза больше нет).
Я жил не у знакомых — в гостинице. Никто особенно не приглашал в гости. Представляешь! Ну, ничего, деньжонки-то у меня были. Часики продал, колечко золотое (я мысленно представил, какого размера было «колечко» у Ваника, памятуя о том, что золото в Штатах стоит сущие гроши, дешевле, чем в «Совке»). Да и с женщинами — напряг. У них здесь секс только в браке».
Тут как раз и женщины в аэропорту стали появляться. Советские женщины.
«Ну, ты посмотри, как наши бабы ходят, это же само изящество, — не унимался Ваник. — Хочу, хочу на Родину». «Да-да, — поддержал разговор Эдик, мужчина, одетый, между прочим, как самый натуральный советский бомж, — умеют наши подать себя. С ними и пообщаться не грех. А эти американки так одеваются безвкусно, что на них без слез и не взглянешь...»
Об Эдике. Ему 56 лет. Он баптист из Костромы. Получил статус беженца как представитель религиозного меньшинства. Пробыл в Штатах в общей сложности 11 месяцев. Полгода получал пособие, потом платить перестали — живи и спасайся, как хочешь. Остался Эдик никому не нужным. До пенсии (американской, разумеется) еще шесть лет, на работу не берут, хотя, вроде, и есть право работать. Слишком стар. Жил Эдик сначала в подвале у знакомых баптистов, потом оказался в ночлежке. В шелторе Эдику совсем не понравилось. «Обитают там в основном негры, всю ночь болтают, не поспишь. А права качать нельзя — это же не Россия. Изнасиловать могут запросто. Правда, в ночлежке всегда дают чистенькое бельишко, есть телевизор, душ, его обязательно надо принимать, ну и покормят. Днем оставаться нельзя, но когда очень холодно, то можно уйти попозже, а не рано утром».
Не прижился Эдик и в ночлежке. Выбросила его жизнь на улицу. Питался с помойки.
Рассказал мне: «Продуктов выбрасывают огромное количество, в каждой лавчонке есть бак для отходов, я там находил очень хорошие продукты».
Пока мы трепались с Эдуардом, подошла толстая и пожилая тетка-украинка. Привезла на тележке пять-шесть чемоданов, да и ручной клади — несколько громадных сумок. Мы как бывалые путешественники проинформировали: «Можно провозить только сто паундов, то есть сорок шесть килограммов, по двадцать три — в каждом чемодане. А всего чемоданов должно быть два».
Тетка: «Так ведь у меня одни только вещи, пусть смотрят, я ничего такого не везу, ни порнухи, ни оружия...»
Мы поняли, что случай тяжелый, объяснить ничего не удастся. Начали думать, как помочь пожилой и запасливой экс-землячке провезти все ее вещи в заграничную и вольную Украину. Часть вещей с одним пассажиром пристроили, часть — с другим, постепенно все рассовали, отправили и хозяйку. Она нас очень благодарила. Сопровождающий ее американец — тоже. Общались они очень странно. Тетка ему по-русски, тот ей — по-английски. В общем, не понимали друг друга абсолютно. Но все-таки как-то договаривались. Тетка прожила в Штатах два месяца — ездила на похороны сестры. Могла бы и насовсем остаться — из Америки, надо заметить, никого не депортируют, страна в этом смысле уникальная.
Вообще, чтобы понять, как наши живут в Штатах, не надо читать сочинения каких-то мудреных публицистов типа Кондрашова или Никитинского, ни тем более мои дневниковые сочинения, нужно лишь освежить в памяти рассказ «Без языка», написанный аж в 1895-ом году, более ста лет назад великим бытописателем В. Короленко. Изменилось с тех пор очень мало. Разве что курс рубля по отношению к доллару. Тогда за один «зеленый» давали лишь два целковых. Приведу цитату из этого рассказа, одну, не более. «...Какая там у них, люди говорят, свобода? — А! Рвут друг другу горла, — вот и свобода... А впрочем... и у нас это делают как не надо лучше. Поэтому я, признаться, не могу понять, зачем это иным простакам хочется, чтобы их ободрали непременно в Америке, а не дома...»
Сели в самолет. Мы оказались рядом с Эдиком.
Потом к нам подошел некий сухонький скромный пожилой человек лет семидесяти. Сел с нами, тут же достал из кейса какие-то бумаги, ноутбук, стал работать. Я пытался заснуть, но не мог. Разговорились с этим человеком. «Володя», — скромно представился мужчина. Оказалось, что это крупнейший российский импресарио Владимир Х. (Не буду называть его фамилию, чтобы просто лишний раз не подставлять хорошего человека). Во время войны «Володя» был летчиком, потом всю в жизнь — в искусстве, трудился директором театров, мюзик-холла, в последнее время возглавляет собственную фирму. Мы весело и непринужденно потрепались о том, о сем.
От Владимира я узнал, что Л.М. Гурченко открывает актерскую школу в Штатах, но еще туда не переехала, что Ю. Любимов был долгое время женат на Л. Целиковской, что сын И. Кобзона живет в Америке, что Боря Сичкин, он же Буба Касторский, — хороший человек, что с Г. Рождественским лучше дружить, чем иметь дело, — «сегодня скажет одно, завтра другое — художник». Я решил написать статью об этом импресарио.
Он показал мне свои документы по концертной деятельности. Некоторые цифирьки привлекли мое внимание. Только один проект требует вложений в размере полутора миллионов долларов. Полтора миллиона долларов! А фирма у «Володи» — частная. Платит он сам. Сам да еще партнеры. И вот даже с такими деньжищами живет этот человек в России.
«Почему же, Владимир?» — задал я сакраментальный вопрос.
«А вы знаете, товарищ Степанов, — ухмыльнулся крутой импресарио. — Я здесь всем НУЖЕН! Кому-то необходимо помочь с билетами, кому-то нужно достать лекарства!.. А на Западе — что? Есть деньги — все будет. Тут же бесконечные сложности, а я люблю их преодолевать!»
Тут, кстати, к нам подошел менеджер Филиппа Киркорова.
«Володенька, — попросил менеджер, — помогите с русскими кокошниками, нам позарез нужно!»
«Володенька» полез в записную книжку. Кстати говоря, любопытно, что Киркоров, а вместе с ним и экс-хоккеист Третьяк (все мы оказались с одном самолете) летели первым классом, а «Володя» скромненько — в экономическом, самом дешевом.
Заканчивая эти беглые заметки, не хочу выводить никаких мудрых резюме — для этого найдутся люди поумнее меня. Я рассказал вам о нескольких конкретных людях, которых встретил тогда в аэропорту и самолете случайно. Впрочем, я уже давно не верю в то, что встречи бывают случайными.

Когда много лет назад я впервые оказался в Нью-Йорке, то поначалу был просто подавлен, смят громадиной этого мощного, монструозного, как мне тогда показалось, мегаполиса. Как-то уж так получилось, что я сразу стал жить в Манхэттене, фешенебельном острове небоскребов. Только потом я стал открывать для себя другие районы Нью-Йорка — Квинс, Бруклин, кварталы русских эмигрантов — «Форест хилз» и «Брайтон-бич». И у меня уже возникло другое ощущение — унылой (и вместе с тем милой!) провинциальности, заштатности города. В самом деле, воспетый любимым всеми Сергеем Довлатовым «Форест Хилз» весьма очевидно напоминает, скажем, Мытищи или Люберцы. Те же невыразительные здания, те же не вполне ухоженные улицы, даже люди — те же. Я стал понимать, что есть несколько обличий Нью-Йорка.

Это было году в 93-94. Я гулял по Манхэттену, в районе 42-ой улицы. И встретил своего приятеля, Колю Р., сотрудника книжного фонда «Либерти». Мы разговорились. Коля — эмигрант с пятнадцатилетним стажем — признался:
— Старик, если бы сейчас начать свой эмигрантский путь сначала, я бы ни за что не поехал изначально в Нью-Йорк, я бы поехал в американскую глубинку. Там все другое. Люди, нравы. Даже язык. В общем, запомни: Нью-Йорк — это еще не Америка. Как Москва — это не Россия.

В 1995 и 1996 годах мне удалось — хотя бы отчасти — реализовать Колину (и, разумеется, свою) мечту. Помогла мне в этом замечательная организация «Френдшип Форс» (Программа «А.Р.М.С.»), которая занимается профессиональными обменами между российскими и американскими гражданами. Суть программы в следующем — ты принимаешь у себя дома своего коллегу из США, а потом наносишь ответный визит в Америку, и тоже живешь дома у своего коллеги.
Я уже описывал, как у меня в моей крошечной квартирке жил издатель газеты «Лидер индепендент» Боб Хендриксон из маленького городка Мейсвил, что в штате Кентукки. Расскажу — подробнее! — как я жил у Боба.
Но для начала — краткие сведения из исторической справки, почерпнутой из Большой советской энциклопедии.
«Кентукки, штат на Ю. США. Пл. 104, 6 тыс. км. Нас. 3, 2 млн. чел. (1970). Адм. ц. — город Франкфорт. Климат умеренный и влажный (ср. месячные температуры от 0,4 до 24, 4 градусов)... Кентукки — индустриально-аграрный штат... В с. х-ве наряду с товарными много небольших ферм потребит. характера. Главная товарная культура — табак (на равнине), по сбору (около 200 тыс. т) к-рого К. занимает 2-место в США (после Сев. Каролины). Распространены также посевы кукурузы (осн. часть посевной площади), кормовых трав, сои, пшеницы. Развито мясо-молочное и мясное животноводство... В горных районах, где основным занятием является животноводство, садоводство и табаководство, преобладают мелкие потребит. фирмы. По р. Огайо — судоходство.»

Средний доход в этом штате составляет примерно 10 тысяч долларов в год. И на эту небольшую сумму живет семья. Платит всевозможные страховки, снимает квартиру, питается и т.д. Есть и высокооплачиваемые рабочие. Мы с Бобом однажды попали на экскурсию в горнодобывающую шахту. Спустились в забой. Там разговорились с рабочими. У них зарплата примерно 35-40 тысяч в год. Но работа, прямо скажем, нелегкая. Хотя в шахте всюду стоят кондиционеры, хорошее освещение... Работают пролетарии не полный рабочий день. И все же... не хотел бы я быть шахтером, даже и кентуккийским.
Снять однокомнатную квартиру в Мейсвиле можно за 200-250 долларов. Купить маленький двухэтажный, деревянный домик — за 25 тысяч. Много кентуккийцев живет в передвигающихся домах, так называемых «moble homes», которые со всем оборудованием (мебелью, холодильником, джакузи...) не проблема приобрести и за десять тысяч. Земля и того дешевле. Она измеряетcя там не сотками — акрами. Десять соток — один акр. Так вот акр прекрасной плодородной черноземной земли можно купить примерно за две тысячи.
Вообще, цены по сравнению с Москвой смешные. Отношение к деньгам трепетное. Налички, кажется, нет совсем. Расскажу такой случай. Мы как-то пошли с моим приятелем, фотографом из «Вечерней Москвы» Сережей Шахиджаняном (он тоже был участником программы «А.Р.М.С.») в супермаркет во Франкфорте. Сережа купил какую-то безделушку, протянул кассиру стодолларовую купюру. Ему еле-еле нашли сдачи. Подошел я. Я купил бутылку «Колы». Тоже протянул привычную для нас сотню. Сдачи нет. Пришлось кассирше бежать в другую кассу.

Люди, как везде, разные. Работяги и интеллигенты, бизнесмены и служащие... Когда я слышу огульные заверения иных популярных сочинителей, что в Америке люди совсем отупели, ничем кроме денег не интересуются, то мне понятно, что это не правда. Просто все дело в том, что культура, искусство — всегда удел единиц. Но, скажем, тот же Боб не мыслит своего дня без того, чтобы не прочитать стихов Эмили Дикинсон, увлекается Достоевским, его племянница блестяще играет на фортепиано.
Интерес к культуре существует. Не такой, конечно, всеобъемлющий как интерес к бейсболу и баскетболу. Но тем не менее. Я уже не говорю о том, что американцы, как правило, верующие люди. И посещают церковь регулярно. И еще. Есть у американцев потрясающая внутренняя культура. В большинстве своем — это приветливые, очень воспитанные, добропорядочные люди. Мелкого воровства там, по-моему, нет вообще. Машину в Мейсвиле угоняли в последний раз лет тридцать назад. Дома не закрываются на ключ. Двери автомобилей не запираются никогда. Собаки не лают на людей. В общем, все по-другому нежели в Нью-Йорке или Москве. Непривычно.

Ферм очень много. Я побывал на нескольких. Бил, отец Боба, пожилой состоятельный владелец магазина «Обои», занимается различными видами предпринимательской деятельности. Имеет несколько квартир. Успешно сдает их. Купил и ферму. Сам на ней не работает. Тоже сдает. В аренду. Работает семья наемных рабочих. Условия такие: Бил предоставляет землю, дом, рабочие работают. Прибыль делят пополам. Все довольны.
Специализация — молоко. В стаде только коровы.
— Где же быки? — спросил я фермеров.
— Быков нет. В Америке в стаде пасутся либо коровы (они дают молоко), либо быки (они идут на мясо). Оплодотворение происходит искусственно.
— А как же любовь? — попытался пошутить я.
Фермеры улыбнулись.
Поражает на ферме чистота. В Штатах очень строгие гигиенические требования к фермерских хозяйствам.

Как-то раз мы собрались с Бобом на выходные в гости к двум братьям, которые десять лет назад уехали из шумного Чикаго, и поселились в горах. Создали свое фермерское хозяйство. Оно меня поразило. Прежде всего, своим размахом. Братья скупили тысячи акров земли, горы, озеро. Построили небольшой семейный пансионат, мотель. Купили лошадей. Сдают их в аренду. То есть, обеспечивают туристам все вида отдыха. Приехали люди — у них есть возможность порыбачить, поездить на лошадях, пивка попить, на каноэ покататься, просто пожить всласть, ни о чем не думая. Цены — более чем приемлемые. Значительно ниже, чем у нас в подмосковных пансионатах.
— В один прекрасный момент, — сказал мне старший брат Майкл, — мы поняли, что пора делать выбор — либо всю жизнь торчать в загазованном городе, либо полноценно жить на природе. Мы решились, жены нас поддержали.
Влезли в долги, взяли большую ссуду в банке. Практически все делали и делаем здесь своими руками — строим, ухаживаем за животными, сажаем деревья... Сейчас у нас вполне благополучное хозяйство. Нас знают. Туристов хватает. Вот, видишь, ты даже из Москвы приехал...

Боб — достопримечательность Мейсвила. Закончил колледж в Атланте. Работал корреспондентом, редактором «Лидер индепендент». Теперь издатель. Газета в десятитысячном Мейсвиле одна. Знают Боба все. Пройти по центру города непросто. Все здороваются. Все хотят с Бобом поболтать.
А еще Боб интересен тем, что, разведясь с женой, сам воспитывает двух прекрасных дочерей-школьниц — Меди и Эмили. Девочки остались с ним. Да, бывшая жена, помогает в воспитании, да, с девочками денно и нощно занимается няня, но все-равно, согласитесь, это поступок...
Меня же Боб в своем замечательном двухэтажном кирпичном доме, стоящем на высоком берегу реки Огайо, опекал тоже как своего ребенка.
Я знаю в Америке много людей. Друг у меня там один.

Трудно в небольшом материале рассказать о целом штате. Тут и книги не хватит. Но это, как говорится, дело будущего.

Писатель Г.В. Липенский рассказал мне однажды такую историю.
Граф Алексей Толстой принес рукопись «Петра Первого» в издательство. Рукопись приняли. Поручили с ней поработать редактору, корректору. Толстой, узнав об этом, возмутился:
— Как Вы смеете! Я — образованный человек, известный писатель. Я не нуждаюсь ни в редакторе, ни тем более в корректоре!
Но в издательстве все-таки настояли на своем.
В итоге корректор нашел у писателя около 600 грамматических ошибок.
Толстой был поражен. В знак благодарности подарил корректору перстень с драгоценным камнем.
Г.В. Липенскому эту историю поведал поэт (ныне покойный) Г.М. Левин, замечательный человек (я его хорошо знал), который долгое время руководил литературным объединением «Магистраль».

Сидели дома у Татьяны Александровны Бек. Выпивали. Говорили. Взахлеб. Обожая сам процесс говорения. Понимая друг друга с полуслова. Она очень хорошо отзывалась о моей книжке стихов «Прикосновение». Было приятно. Но я думал, скорее, о другом. Я думал, что читателей у моей книжонки не будет более десяти человек. И это нормально. Все люди настолько индивидуальны, различны, разбиты на всевозможные виды, подвиды, группы, что десять читателей — это даже много.
В огромном, девятимиллионном городе у меня пять-шесть человек, с которыми я общаюсь постоянно. Пять-шесть человек. Не больше. Вот для них-то, наверное, я и пишу. В том числе и для моей любимой Татьяны Александровны. И было бы удивительно, если бы она мои сочинения не хвалила. Дело вовсе не в стихах. А в том, что мы одной группы крови.

Поздравлял Татьяну Александровну с пятидесятилетием. Она сказала: «Знаешь, какой самый странный вывод я сделала к этим годам? Не надо переоценивать чувство любви. Оно далеко не всегда продуктивно и светло. Есть гораздо более высокие понятия. Например, такие, как дружба, книги...»
Я в принципе с этим согласен. Но я настроен еще более пессимистично. Я весьма скептически расцениваю и дружбу, и тем более книги.
Почему-то в последние годы я все чаще вспоминаю слова моей былой возлюбленной, прекрасной Ирочки Ф.: «Мои товарищи прекрасны, только лучше с ними не встречаться в ущелье на узкой тропинке».

Разговаривал лет пятнадцать-семнадцать назад с замечательной поэтессой Инной Львовной Лиснянской.
Я тогда, набравшись смелости (глупости? наглости?), рискнул заметить, что одна ее ранняя книга поразила меня слабостью стихов. По сравнению с нынешними.
— Обычно поэты с возрастом начинают писать хуже, — продолжил я. — а Вы, наоборот, — лучше.
— Согласна. — неожиданно ответила честная поэтесса. — Я почувствовала в себе силы только после тридцати.
Так что, не верьте, когда говорят, что поэзия — удел зеленых юнцов и юниц. Поэты как деревья. Начинают плодоносить в зрелые годы.

Герман Витке — один из преуспевающих поэтов-песенников. На его счету уйма всевозможных шлягеров, в том числе «Ля-ля-фа» (Анжелика Варум), «Эй, приятель, посмотри на меня» (Богдан Титомир).
Однажды у нас с Герой состоялся такой диалог:
— А как ты сам относишься к своему творчеству — как к поэзии?
— Ну что ты! — засмеявшись, ответил Гера, — Я, скорее, упражняюсь. В ритме, размере, рифме...
— Рифме? Вот эту рифму — «меня — я» из твоего шлягера я бы назвал новаторской...
— Ты зря, Женя, ехидничаешь. У песенного жанра свои законы. Иногда срабатывает и такая «фенька». А вот мудрые «текста» могут не зазвучать. Никто не знает, что подхватит наша весьма странная публика, что ее заденет за живое.
— Кто, на твой взгляд, сейчас самый крутой поэт-песенник?
— Мне кажется, это Илья Резник.

Спустя несколько лет, я был в гостях у Ильи Резника. Рассказал ему о той высокой оценке, которую дал ему Герман Витке. Илья Рахмиэлевич поблагодарил за теплые слова и... подверг Геру жесточайшей критике за его творчество.

Самое же смешное произошло, когда я оказался в гостях у другого поэта-песенника Михаила Танича. Попили чайку. Разговорились.
— А что Вы думаете о творчестве Ильи Резника? — спросил я Михаил Исаевича.
— Резник — это сивый графоман. — невозмутимо ответил Танич.
Я сразу вспомнил замечательные строки Дмитрия Кедрина: «У поэтов есть такой обычай — в круг сойдясь оплевывать друг друга».
В этой ситуации молодой Герман Витке выглядит достойнее других.

Президент Академии Зауми, поэт и литературовед Сергей Бирюков позвонил мне из Германии, где он к тому времени прочно обосновался. До этого мы не общались 6 лет — так сложилась жизнь. Он собирался в Москву, и я предложил ему остановиться у меня.

...Мы болтали, болтали, болтали. Ежедневно, ненасытно, совершенно не раздражая друг друга, иногда до 4 утра.

Ел писатель очень мало — сыр, молочную колбасу, йогурты. Пил пиво. Оказался совершенно непритязателен. Если в холодильнике не было еды — просто пил чай. Или шел в магазин и сам все покупал.
Бирюков поддержал мою идею выпускать журнал «Футурум АРТ», созвонился с Айги, Кедровым, Михайловской. Все пообещали содействие новому изданию. Вообще, Бирюков оказался прекрасным организатором, пиарщиком.
— Вы мастерски заставили весь мир говорить об Академии Зауми, — однажды сказал я ему. — Западные слависты пишут диссертации, Вознесенский восхищается. Фантастика!
Бирюков улыбался.

Рядом с Бирюковым (на улице) я почему-то начинал выглядеть более раскованно, даже нагловато. В электричке запросто у всех спрашивал, какая станция, даже мог на улице заговорить с незнакомыми девушками.
— Ты дома! — говорил Бирюков. — Этим все сказано.

Как-то раз мы возвращались с ним домой, а нам навстречу вышли из темного переулка три подвыпившие девицы.
— Где здесь бар «Три кабана»? — спросила одна из девиц.
— А вам два кабана не подойдут? — нагловато вопросом на вопрос ответил я.
Девчонки пришли в восторг.
— А вы точно кабаны? — полюбопытствовала одна из них.
— Да, — сказал я. — Валим всех.
— Классно, — сказала девчонка. И — правда! — захрюкала.
Испугавшись, что девицы согласятся пойти вместе с нами, я побыстрее свернул тему разговора, и мы подались с Бирюковым восвояси — разговаривать дома о поэзии, а не о кабанах и телках.

Затем мы встретились в Тамбове. Милая мама Сергея Евгеньевича угощала нас прекрасными блинами, Бирюков показал мне стихи молодых поэтов Академии Зауми. Ребята и впрямь оказались талантливыми.

Меня порекомендовал им Сергей Бирюков. Я позвонил. Договорились, что я приду за стихами.
Пришел. Дом в районе Пушкинской. В этом же доме — «Вопли» («Вопросы литературы»). Длинная, коридорная система. Угловая квартирка.
Кедров — сухонький, худенький господин. Отец метаметафоры, видный авангардист.
Предложил коньячку и пирожки. Разговорились. Потом подошла его супруга — талантливая и красивая поэтесса Елена Кацюба. Началась беседа. Оказалось, что наши взгляды со знаменитой четой во многом совпадают.
Я сразу высказал мысль, что поэзия — это то, что нельзя пересказать прозой.
— Правильно, — подхватил Кедров, — «Гзи-гзи-гзео пелась цепь» прозой не перескажешь.
— И «крылышкуя золотописьмом тончайших жил» — тоже. — проявил я эрудицию.
— В сущности, Иванов однобок и посредствен. Ахматова имеет очень небогатый словарь. Слабые поэты даже Ходасевич и Блок. — сказал, как отрезал, Кедров.
Я еще выпил коньячку и согласился. Хотя за Блока потом было обидно.
Осмелев, я подверг злейшей нападке ученика Кедрова Парщикова:
— Поэзия синтетична и состоит из множества приемов. У Парщикова же нет главного компонента — музыки. И уже поэтому его тексты — не поэзия.
— Все-таки не соглашусь, — ответил, задумавшись, Кедров. — Да, у него нет музыки, ему, кстати, об этом говорил и Бродский, но у него есть многое другое, что делает его сочинения поэзией.
— А я считаю, что в стихах Парщикова музыка есть. — добавила Елена Кацюба. — Стихотворение «Нефть», на мой взгляд, — вообще симфония.
Не придя к общим выводам, мы стали пить чай. Кедров и Кацюба решили поддержать — стихами! — мой журнал «Футурум АРТ». Я был очень доволен.

Делал интервью с замечательным актером, столбовым дворянином Александром Пороховщиковым. Разговаривали долго, в подготовленный текст вошла лишь толика беседы.
Когда речь зашла о дворянстве, Пороховщиков заметил:
— Дворянина определить не сложно. Люди его сразу видят и чувствуют. Дворянин — это тот, кто берет ответственность на себя. Есть и чисто физиологические признаки. Это ноги. Точнее — щиколотки. Они должны сужаться к основанию, быть очень изящными, тонкими. Как у породистых лошадей.
Я тут же начал рассматривать свои щиколотки. Пороховщиков улыбнулся:
— Про тебя и так все ясно. У тебя на лбу написано: ты — ученый. Лицо у тебя интеллигентное.
Когда я услышал эти слова, то рассмеялся. Вспомнил, как в детской комнате милиции, на учете которой я состоял с одиннадцатилетнего возраста, одна тетка, глядя на меня, восклицала:
— Какая бандитская рожа, какая бандитская рожа!

С десяти до семнадцати лет я активно занимался спортом. Футболом, хоккеем — в клубе «Крылья Советов», боксом — в Доме пионеров и школьников и на стадионе с подходящим названием «Мясокомбинат». Два раза я становился чемпионом Москвы по хоккею. Получил первый разряд по футболу. На ринге провел девять боев, из них в семи победил.
Когда в десять лет, в четвертом классе, я только записался в клуб «Крылья Советов», то оказался, на мой взгляд, одним из лучших игроков. Я начал зазнаваться, перестал регулярно посещать тренировки. Один раз пропустил около месяца. Когда же вновь появился на хоккейной коробочке, то увидел одного парня из нашей команды, который играл, как настоящий ас. Я раньше его не знал. Я понял, что меня обошли...
Признаться в этом самому себе было очень тяжело. Но факт оставался фактом.
С тех пор я старался не пропускать тренировок, но уровня мастерства того парня, к сожалению, не достиг, хотя одно время мы даже играли в одной тройке.
Спустя годы, этот парнишка стал «звездой» московского «Спартака», олимпийским чемпионом. Его зовут Игорь Болдин.
Детская спортивная закалка приучила меня не обольщаться на свой счет. Уже в раннем возрасте я знал, что мир иерархичен, что все люди разные: кто-то сильнее, кто-то слабее. И в принципе, совсем необязательно быть самым-самым-самым. Все равно рано или поздно найдется кто-то, кто сильнее тебя. Нужно просто быть самим собой, развивать в себе с максимальной энергией те способности, которые у тебя есть.

О Евгении Евтушенко написано, пожалуй, не меньше, чем написал он сам.
И все-таки несколько штрихов к его портрету.
В конце 1988 года двадцати четырех лет отроду я был стажером отдела литературы и искусства журнала «Огонек». Коротичевского. Отдел был довольно сильный. Заведующий — Олег Хлебников, сотрудники — Владимир Вигилянский, Андрей Чернов, Людмила Наточанная, Жора Елин, Миша Пекелис... Подвизались и мы с Илюшей Мильштейном. Я в основном рецензировал стихотворную почту, за что получал какие-то деньги, а Илюша писал мудрые литературоведческие статьи, которые, как правило, доводил до ума прекрасный человек Владимир Вигилянский, который теперь священник. Не удивительно.
Работали мы очень много, засиживались допоздна. Люди к нам в отдел приходили замечательно-интересные. Берестов и Сарнов, Рыбаков и Богуславская... Со многими я тогда познакомился.
А Евтушенко фактически работал у нас. Он вел рубрику «Муза двадцатого века». Весь отдел ему помогал. Особенно Мильштейн.
Актерские способности знаменитого поэта меня поражали. Пример. Звонят Хлебникову. Трубку снимает Евтушенко.
В трубку говорят:
— Это Олег Никитович?
Евтушенко отвечает:
— Что Вы, что Вы! Это его помощник. Я сейчас за ним сбегаю, извините...
Ну, мы все хохочем.
Евтушенко все время придирался к моей одежде. Я тогда ходил в полосатых полувоенных штанах за 32 рубля. Хорошие, удобные штаны. На другие денег не было.
Евтушенко говорил:
— Если бы ты приехал в Штаты, тебя могли бы арестовать. Подумали бы, что ты милитарист.
Я отвечал:
— Когда поеду в Штаты — переоденусь.
Однажды вечером Евтушенко сказал:
— Ну, сегодня мы поработали хорошо. Поехали отдыхать.
Хлебников позвонил своей жене Анне Саед-Шах, Евтушенко — супруге Маше.
Хлебников, Мильштейн и я влезли в евтушенковский «Мерседес» и поехали в ЦДЛ. Водителем у нас был поэт.
По дороге я спросил его:
— Евгений Александрович, в книжечках библиотечки «Огонька» указывается, в каких странах Вы побывали. Раньше шло только перечисление. В последнем сборничке перечисленных стран было шестьдесят две. А на сегодняшний момент?
— Восемьдесят пять! — гордо и не задумавшись ни на секунду, выпалил Евтушенко.
По дороге я рассказал, что до сих пор храню книжку «Куда ведет Хлестаковщина?» В ней Борис Панкин клеймит позором тридцатилетнего Евтушенко за интервью западным СМИ.
Поэт стал выпрашивать у меня эту книжку:
— У меня ее нет. Подари!
Я пообещал.
Приехали в ЦДЛ. Алла и Маша находились уже там. Евтушенко тут же заказал банкетный столик. Стали выпивать. Евгений Александрович произносил тосты за всех присутствующих. Очень много сказал добрых слов об Олеге Хлебникове, Илье Мильштейне. Сказал что-то и в мой адрес. Похвалил. По-моему, даже чересчур. Я смутился. Евтушенко перешел ко мне алаверды. Я промямлил что-то невразумительное. Типа того, как я счастлив быть в такой компании! А потом — не знаю, как у меня вырвалось!? — я вдруг ляпнул:
— Евгений Александрович, извините меня... Я Вас очень уважаю как человека, старшего товарища, фотографа, журналиста, путешественника, но считаю: все, что Вы написали после двадцати пяти лет в стихотворной форме, очень слабо. Во всяком случае, мне это не нравится. Искренности стало меньше, а политики больше. И вообще, все Ваши стихи можно пересказать прозой. А значит, это не поэзия.
Возникла длительная, тревожная пауза.

Потом инцидент был как-то замят. Выпили мы тогда немало. И помирились. Стали говорить друг другу комплименты.

Неожиданно меня окликнула какая-то девушка. Оказалась — это моя знакомая, певица Х. Вид у нее был весьма раскованный. Откровенное декольте, ярко накрашенные губы. Мы стали болтать. Евтушенко так и ходил вокруг нас. Пришлось их познакомить.
Потом Илюша Мильштейн стал долго и протяжно читать стихи Германа Плисецкого, чем привел в восторг и Евтушенко, и всех остальных.
Во время банкета почему-то поднялся вопрос, еврей ли Евтушенко?
— Ни грамма еврейской крови у меня нет. Я — латыш. — просвятил нас поэт-интернационалист. — По отцу я — Гангнус, во время войны фамилию сменил, а вот брат мой родной (сводный) по отцу — еврей. И очень хороший человек. Как и его папа.
Под занавес сего мероприятия все мы целовались и обнимались. Евтушенко сказал мне:
— Ты мой друг. Теперь все новые года встречаем вместе!
Я чуть не прослезился. Меня приблизили!
Интересно Евгений Александрович расплатился.
— Плачу я! — гордо крикнул он. И полез в сумочку к своей очаровательной жене Маше.

Потом мы не виделись примерно полгода.
Я уже работал в газете «Семья» корреспондентом. И должен был брать интервью у Бориса Егоровича Панюкова, тогдашнего заместителя министра гражданской авиации. Я сидел, ждал в приемной, когда меня пригласят.
Вдруг вошел Евтушенко.
Я чуть ли не кинулся к своему знаменитому «другу».
— А мы разве знакомы? — спросил поэт.
Он меня не узнал.

Евтушенко — гений. Во всяком случае, как человек. Всех людей, которых он встречал (встречает) на пути, он превращал (превращает) в друзей. Правда, в друзей в американском смысле слова.

С Геннадием Николаевичем Айги меня познакомил в конце прошлого века, точнее, в декабре 1999 года, тамбовско-германский поэт Сергей Евгеньевич Бирюков. Я тогда начал издавать журнал «Футурум АРТ» и Бирюков в один из своих приездов в Москву взял меня с собой в гости к Айги. Я хотел пригласить к сотрудничеству и Геннадия Николаевича.
Народный поэт Чувашии, лауреат всех мыслимых и немыслимых премий, он жил (и живет) вместе со своей второй супругой Галиной Борисовной недалеко от подмосковной станции «Красный строитель», в небольшой двухкомнатной, напрочь заваленной книгами квартирке. В кирпичной пятиэтажке.
Геннадий Николаевич оказался веселым, словоохотливым бородачом в валенках.
К журналу «Футурум АРТ» Айги отнесся с огромным вниманием и все время повторял — «футурум», «футурум». Геннадий Николаевич надарил мне уйму всевозможных книг (по футурологической тематике журнала), обещал всяческое содействие.
Речь зашла о поэзии. Я спросил у Айги, кого он считает лучшими современными поэтами.
Айги ответил, что во время советской власти не появилось ни одного.
— Но все-таки, наверное, Слуцкий, Глазков? — предположил Бирюков.
— Да, да, — конечно, — неожиданно быстро согласился Айги. — Володя Соколов еще, Ксения Некрасова, Твардовский. А вообще, мои поэты — это, разумеется, Хлебников, Маяковский, Елена Гуро, Василиск Гнедов, Божидар...
Заговорили о PR в литературе, Геннадий Николаевич вспомнил книгу Эммы Герштейн, в которой показан неприглядный моральный облик Мандельштама.
— Ясно, что Мандельштам – не очень хороший человек, — заметил Айги, — но поэт первоклассный, против этого не попрешь. Ахматова поэтесса слабая, но она была блестящим имиджмейкером, которая умело внедряла в сознание мысль о двух гениях в русской поэзии — о Мандельштаме и ей самой.
Когда мы прощались, Геннадий Николаевич обнимал меня и Бирюкова и приговаривал: «Футурум, футурум».

Живет в Париже Толстый. Бывший советский. Теперь заграничный. Настоящее имя — Владимир Котляров. Толстый — персонаж любопытный; актер, издатель. Выпускает забавный альманах «Мулета». «Мулета» — это смесь порнографии, эротики, ненормативной лексики, так называемых авангардных стихов и прозы. Интересная смесь, имеющая, разумеется, право на существование, как и все, что есть в этом мире. Но скучноватая. В московских переходах продаются издания — в этом смысле — поинтересней.
Недавно «Мулета» стала выходить и в Москве. Нужно отдать Толстому должное — он себе не изменил. Опять опубликовал «крутых» авторов, видимо, наиболее близких его душе. Приведу несколько цитат.
Наталия Медведева (Париж)
«Остия-75»
« Не пи...ди ты, блядь! Откуда у тебя на х... мандавошки?..»
Виктор Тупицын (Нью-Йорк) «Толстый: его друзья и враги»:
«Ревность х... (сокращено на сей раз мной. — Е.С.) нивелируется другим путем в процессе соития. ...Подобное «переименование» целки в «нецелку» — временный триумф х... над ж...» И т.д.
А в Москве живет Медведев. Феликс. Тоже очень любопытный деятель. Специалист по культуре русского зарубежья. Его статьи и интервью печатаются во многих изданиях. Недавно трудолюбивый журналист опубликовал в газете «Вечерний клуб» заметку «Толстый в Москве, и в галстуке от Кардена».
Вот что пишет Медведев об издателе «Мулеты», именуя его также «знаменитым французским актером»: «Я мало встречал людей таких чистых, таких благородных (а, может быть, Толстый вообще святой? — Е.С.) За внешней маской кровожадности, «скандалиоза» и «драчизма» скрывается тонкая интеллигентность. Настоящая русская, вчерашняя. Во многом уже недоступная».
Соотнесите теперь все сказанное Медведевым с тем, что печатает Толстый в своем альманахе.
Все это было бы смешно, если не было бы грустно.

Видел я кое-что на этой земле, но скажу, как на духу — более контрастного и загадочного города, чем наша белокаменно-блочная столица не встречал. Здесь возможно все, даже чудеса.
Существуют еще чинные благообразные старушки, которые сдают комнаты приличным людям за сто рублей в месяц. Не перевелись нищие мечтатели-художники и концептуалисты-философы, творящие свои теории исключительно ради собственного удовольствия. И, как ни странно, не все самородки-изобретатели успели перебраться за кордон...
В 1992 году я познакомился с одним таким «чудиком» (в самом благородном смысле этого слова). Знакомьтесь, Владимир Владимирович Куманин.
Потомственный изобретатель, ныне пенсионер. Долгие годы работал в закрытой системе авиапрома, был ведущим инженером. Сделал десятки разных авиационных открытий, по большей части секретных. У него дома хранится много всевозможных грамот (одну из них вручил Владимиру Владимировичу сам маршал Буденный) и авторских свидетельств.
Одно из них он получил за изобретение «способа спуска грузов на парашюте» (что за «способ» такой хитрый — одному Куманину известно).
Есть, впрочем, и нечто более знакомое широкой публике. Помните фильм Марка Захарова «Убить дракона»? Там чудище такое огнедышащее по небу летало и пугало несчастных людей. Так вот, сконструировал и смастерил кинодракона именно Куманин.
Если Вы думаете, что, уйдя на заслуженный отдых, Владимир Владимирович угомонился, то ошибаетесь.
В редакцию журнала «Столица», где я тогда работал, Куманин пришел с просьбой помочь найти спонсоров для производства диковинной штуковины, которая называется орнитоптер.
— Что же это за орнитоптер такой? — спросил я тогда Владимира Владимировича.
— Орнитоптер, — ответил изобретатель, — аппарат, который летает безо всяких пропеллеров и турбин. Крылышками машет, как птичка Божия. Летает на сжатом газе. Но планирую скоро перевести орнитоптер на бензин. Микромодель уже опробована. Летает без проблем.
— А для чего нужна машина?
— Орнитоптер — машина полезная и удобная. Во-первых, очень компактная. Во-вторых, разборная — в любом сарайчике уместится. А летать сможет в течение часа на небольшие расстояния — до тридцати пяти километров. Для сельских врачей, агрономов, фермеров — в самый раз.
Мы тогда в журнале прониклись идеей помочь Куманину. Я написал о нем статью. Ее опубликовали. Мы пытались найти спонсоров. Но, увы, ничего не получилось.
Интересно, а, может быть, все-таки уже летает где-нибудь куманинский орнитоптер? Очень бы этого хотелось.

Мир стоит на мозолистых плечах мастеров, художников в широком смысле этого слова — печников и гончаров, переводчиков и парикмахеров, плотников и музыкантов... Вот они-то, мастера, и создают подлинную культуру нации. Они — самое интересное, что есть на земле.
Хочу рассказать о печниках. Удивительных русских мужиках — Жене и Леше (фамилии эти скромные люди просили не называть).

Печка — аптечка души. И тела. Умное, многофункциональное, живое создание. Отдача от печки больше, чем от вклада в любом самом богатом банке. Вложил дров на час, получил тепла на десять часов. Живи и радуйся. Пока печка топится, можно сварганить еду, подогреть воду для душа. Прогорели дрова — готова зола, то бишь удобрение. Производство безотходное.
Поэт Сергей Бирюков написал о печке правильный, точный верлибр: «Печка — первое дело: тепло, еда, отдых, кладовка... лекарство от живота и кашля... И отогрелся нахмуренный мир у печки».

Умел и любил класть печки президент Черчилль, знает печное дело мэр Москвы Лужков.
Сложить хорошую печку могут только интеллектуалы, настоящие художники. Те, которые от Бога. И они, к счастью, еще не перевелись.

...Кирпичи и песок, и глину я завез на дачный участок довольно давно. Да как-то все времени не было всерьез заняться поиском настоящего печного мастера. И вот мне его порекомендовали.
Евгений. Сорок лет. Мощный, плечистый мужик. По образованию — юрист, по призванию печник. Мастер.
Работает Евгений вместе с невысоким, худеньким подсобником Лешей тридцати семи лет. Работает не по чертежам. Точнее — чертежи у него уже в голове.

Печники приехали рано утром. Часов в восемь. То есть, из Москвы выехали в шесть утра. Тут же забраковали мою глину. Соседи подсказали мне, что кто-то вывалил машину глины прямо на дороге, недалеко от шоссе. Печники посмотрели чужое добро. Отвергли и его. Стали искать глину сами. Нашли в лесу. Натаскали на участок. Сделали фундамент. Обогнули лаги, чтобы на них не ложилась большая нагрузка. Вмонтировали поддувало, топку, колосники, плиту. Согнули, как надо, уголок. Сложили печь. Модель: плита — отопительный щиток. Щиток стал выполнять функцию стены в спальне. А плита осталась в кухне. Мой маленький домик стал теплым. На трубу мужики приделали красивый козырек. Чтобы дождик в печку не капал.

Пока печники работали, я задавал им по своему обыкновению вопросы. Отвечали. Оказалось, Евгений начал делать печки еще в провинциальном детстве, помогал своему деду, Потом, уже в Москве, пять лет был подсобником у другого мастера — Тимофеича. Только на шестой год мастер доверил Жене сложить печку самому.
Леша, подсобник Евгения, работает с ним четвертый год. Со временем тоже хочет стать мастером.
Подсобником, между прочим, тоже быть очень непросто. Он делает раствор для фундамента, месит глину (кстати, некоторые мастера добавляют в глину конский навоз), подает кирпичи, таскает их аж на крышу (когда печник выкладывает трубу), вырезает «выдру» (покрытие из оцинковки против дождя) и колпачок для трубы.

В своих знаменитых очерках о народной эстетике «Лад» писатель Василий Белов исчерпывающе отвечает на вопрос, какой должна быть печь?
«Во-первых, не угарной. Угарная печь — это бедствие на всю жизнь...
Во-вторых, печь должна быть достаточно большой, чтобы было где полежать старикам и ребятам.
В-третьих — жаркой, но нежадной, чтобы дров шло как можно меньше. Одни и те же поленья дают жару в хорошей печи намного больше, чем в плохой.
В-четвертых — чтобы дым не выкидывало во время ветра.
В-пятых — чтобы была красива. Миловидна. Чтобы гляделась в избе как невеста, с карнизами чтоб, с печурками для сушки всяческих рукавиц».

Работа у печников в основном сезонная. Весна-лето-осень. Цены на печки не изменились со времен «застоя».
— Раньше, году в восьмидесятом, — рассказывает Евгений, — средняя печка (семьдесят пять на семьдесят пять) стоила примерно двести пятьдесят рублей, то есть две минимальных зарплаты. Сейчас — долларов четыреста-пятьсот, то есть опять-таки две минимальных — московских! — зарплаты. Есть, конечно, ухари, которые умудряются «раскрутить» клиента и на тысячу долларов, но их времена уже все-таки прошли.
Камины подороже. Минимум — шестьсот долларов. Камины и делать сложнее. Тут нужен абсолютный художественный подход. Иначе гармонии огня и кирпича не добиться.

— К нам часто обращаются, — продолжает Евгений, — И с просьбой о реставрации печей, каминов. Бывает, нужно выбить в печи один-другой кирпич, чтобы она заработала опять. Но чтобы додуматься ч т о конкретно необходимо выбить — думаешь порой полдня. Вот недавно к нам обратился замечательный актер, «начальник Чукотки» Михаил Иванович Кононов. Он живет в деревне, у него хозяйство — грядки, куры, другая живность. Попросил отреставрировать камин. Будем заниматься. Иногда отреставрировать сложнее, чем сложить заново.

Подмосковные места наводнены сейчас дешевой рабочей силой из Молдавии, Украины, Белоруссии. Похоже, восемьдесят процентов всех «шабашных» работ в Подмосковье выполняют они, варяги из Ближнего, как сейчас говорят, Зарубежья. Хорошо ли они делают, плохо ли — не знаю. Но стараюсь никогда не забывать пословицу — бесплатный сыр только в мышеловке. Дешево хорошо не бывает. Особенно, когда заказываешь такую мудрую и точную систему как печь.

Печники мои работали три дня. С утра до ночи. Через неделю приехали опять. Проверили топку, прогнали через печь шестнадцать килограммов дров (так положено). Печка не задымила — испытание прошла. Только тогда печники взяли деньги.

В самом центре Москвы (2-я Тверская-Ямская улица, 18) открылся уникальный в своем роде музей — Музей русской гармоники Альфреда Мирика.
Более пятидесяти лет профессор, доктор искусствоведения Альфред Мартинович Мирик собирал гармоники, а совсем недавно безвозмездно передал свои богатства в дар городу. Решением мэра столицы Юрия Михайловича Лужкова был создан государственный музей.
Дело это святое. Потому что испокон веков гармоника на Руси была одним из самых любимых музыкальных инструментов. Гармошка — душа России. А душу, как известно, нужно беречь.
Музей ставит перед собой благородную задачу — сохранение бесценного исторического наследия России (инструментов, документов, архивных материалов, фотографий, афиш, производственных штампов, музыкальных записей). Музей является научным обобщением истории национальных гармоник, баянов и аккордеонов в России...
Музеев гармоники в мире немного. Один в Германии, другой в Италии. Вот и все. Наш, московский, третий. И он самый солидный, самый богатый. Конечно, в этом заслуга, прежде всего, Альфреда Мартиновича Мирика.

Кто же он, профессор Альфред Мирик, россиянин, носящий столь диковинные имя и фамилию?
По национальности Мирик — поляк. Профессиональный музыкант, многолетний узник сталинских лагерей. Музыкой стал заниматься с детства, в 1950 году окончил Московское музыкальное педагогическое училище по классу аккордеона, а в 1967 году — Московский институт культуры, факультет баяна-аккордеона.
Многие годы Альфред Мартинович отдал преподаванию. Преподавал в музыкальной школе, во Всесоюзном заочном университете, в Институте культуры и т.д.
Написал множество книг, среди которых такие обстоятельные издания, как «Гармоника. Прошлое и настоящее», «Справочник схемы гармоник», «Самоучитель игры на мелодике», «Курс эстрадной игры на аккордеоне», «Основы постановки аккордеониста», «Школа игры на аккордеоне», «Самоучитель игры на аккордеоне».
Почему же Мирик посвятил свою жизнь русской гармонике? Вопрос этот сложный. Ответить на него уместно, пожалуй, другим вопросом. А почему датчанин Владимир Даль посвятил жизнь русскому языку?
Видимо, просто есть на белом свете такая категория людей, которых можно назвать подвижниками. Вот поэтому, наверное, и ходит Альфред Мартинович Мирик в латаных-перелатаных штанах, которым, по-моему, столько лет, сколько ему самому, а для города (страны!) он сделал намного больше иных толстосумов.

Согласно общепринятой версии — инструментами, предшествовавшими гармоникам, были китайские музыкальные инструменты шэн и лушэн. Долгое время так думал и профессор Мирик. Однако в последнее время он пришел к иным выводам.
— На мой теперешний взгляд, — считает Альфред Мартинович, — Гармонику изобрел чешский изобретатель Ф. Киршник, который в 1783 году нашел новый принцип звукоизвлечения...

Что же такое гармоника? Только ли гармошка? Конечно, нет. Это все язычковые инструменты. Как то: баян, аккордеон, фисгармония, губная гармоника...
— В России в основе основ хоровая культура. — рассказывает профессор Мирик. — Именно поэтому у нас н а ц и о н а л ь н ы е гармоники, чего нельзя сказать о Западе. Поясню. На иноземной гармонике (на итальянской, французской, немецкой) можно сыграть любую западную мелодию. На итальянской — немецкую, на французской — австрийскую... И т.д. А на русской гармонике можно сыграть только нашу мелодию. Более того, у нас есть особенности даже внутрирегиональные. Скажем, на саратовской гармонике не сыграть то, что можно сыграть на псковской. И наоборот. У нас все своеобычно, индивидуально. Во всем — национальный и региональный колорит. Даже выглядят русские гармоники по-разному. Вот, скажем, тульская. Она самая простенькая. Имеет всего пять иль семь клавиш, два голоса.
Саратовская — посложнее. У нее уже появились колокольчики, пять голосов, мастера сделали более широкий корпус. У бологоевской гармоники и вовсе другой строй. Три ряда, перерамник. И т.д.

Гармоника вошла в плоть и кровь русского народа. Гармонист всегда был первым парнем на деревне. Когда еще не существовало радио, не показывал чудовищный телевизор — звучали мелодии гармонистов.
— Практически в каждом кабаке, — рассказывает профессор Мирик, — работали свои гармонисты. Зачастую денег им не платили, но кормили, давали выпить. Словом, жили они неплохо. Это порою приводило даже к трагедиям — некоторые гармонисты спивались.
Многие гармонисты становились всенародно известными. В прошлом веке блистали такие исполнители, как Николай Баврин, братья Кудрявцевы, Антон Томашевич, Павел Стрыгин, Федор Эппингер, Константин Коваль, Павел Панов, Владимир Карпов, Арсений Гурьевский, квартет Варшавского...
К сожалению, большевики отвергали гармонику. Ленин сурово отзывался об этом национальном инструменте, Демьян Бедный писал гадкие стишки о гармошке.
А в тридцать седьмом-тридцать девятом годах мастеров, производящих гармоники, и вовсе репрессировали. Практически всех.

Но гармоника все-таки жива! И будущее у нее, конечно, есть. Прав, абсолютно прав Альфред Мартинович, когда говорит:
— Зачем в деревне баян или орган? В деревне любимый жанр — частушки. А частушки лучше петь, конечно, под гармошку. Для этого баян (более солидный музыкальный инструмент) не нужен. Народ рационалистичен. Его не обманешь. Так что будущее у гармошки есть. Некоторые исполнители даже на сцене успешно выступают с гармошкой. Мне, например, больше других нравится гармонист Вавилов.

— Если можно, — говорит Альфред Мартинович, — я бы хотел обратиться к уважаемым читателям с огромной просьбой.
Дорогие друзья, если у вас сохранились где-нибудь на чердаках, в сараях старые, ненужные гармоники, присылайте их, пожалуйста, в наш музей. Только, ради Бога, ничего не надо реставрировать. Гармошка не скрипка. Реставрации практически не подлежит. Это и нерентабельно, и просто нереально. Материалы (мех, козлятина, ремни) со временем отсыревают, гниют. Их не восстановить. Так что, если начать чинить гармошку, она просто может потерять музейную ценность, а звучать нормально, как прежде, все равно не станет. Присылайте нам то, что есть, то, что вам не жалко. Мы будем вам очень признательны!

P.S. Напоминаю адрес Музея русской гармоники Альфреда Мирика:
Москва, 2-я Тверская-Ямская улица, дом 18.

Все-таки нынешнее время имеет и некоторые положительные стороны. Во всяком случае, в литературном процессе (в данных заметках речь пойдет только о поэзии) многое стало предельно ясно.
Пришла пора оценивать не мифы о поэтах, не их роскошные биографии — т е к с т ы. С т и х и. Слава Богу, опубликовать сейчас можно что угодно и кому угодно.
За последние десять лет у одного из столпов знаменитой ныне Лианозовской группы Всеволода Некрасова вышло несколько книг стихов, эссе, опубликован увесистый том весьма забавных мемуаров «Пакет» (написан совместно с Анной Журавлевой), и т.д. Словом, справедливость восторжествовала. Годы непризнания, полуподпольного существования прекратились. Героям воздано по заслугам.
Начинаю читать. Вот одно из самых известных и характерных поэтических произведений г-на Некрасова.

Любопытно? Конечно, любопытно. Имеет право на существование? Да ради Бога! Пусть, как говорили хиппи, растут все цветы. Стихотворец никому ничего не должен. «Каждый пишет, как он дышит, не желая угодить». В конце концов, годами своей преданности такому стилю Вс. Некрасов доказал твердость выбранной позиции.

Интереснее другое. Любопытно наблюдать, как представители литературного подполья на наших глазах превращаются (точнее, уже превратились) в новый литературный истеблишмент. И речь сейчас не только (и не столько) о литературных премиях, грандах, поездках за границу и т.д. Речь — опять-таки о стихах. Весьма специфические сочинения Вс. Некрасова теперь, как ни странно это прозвучит, навязываются читающей публике, как ранее «Братская ГЭС» или «Лонжюмо».

В 1998 году вышел в свет справочник-антология В. Агеносова и К. Анкудинова «Современные русские поэты». Книга, как сказано в аннотации, рассчитана на учащихся старших классов общеобразовательных учебных заведений. Среди шестидесяти авторов там, разумеется, присутствуют и сочинения Вс. Некрасова, и многих других алхимиков слова.
В 1999 году опубликована увесистая книга одного из самых ярких и талантливых теоретиков нетрадиционной поэзии Владислава Кулакова «Поэзия как факт». Вот что он пишет о приведенном выше стихотворении Вс. Некрасова. «...Некрасов, как и остальные лианозовцы, широко вводит в стих язык социума — в данном случае обыгрывается язык советской пропаганды. И важным средством обособления, локализации слова становится лексический повтор. Многократный повтор «остраняет» слово, нарушает механизм рефлекса, привычки, инерции и в то же время создает интонационную инерцию, резкий сдвиг который всегда выразителен». Критики — люди ученые. И видят порой то, что не видит больше никто. И, случается, перебарщивают.

Если говорить о более молодой генерации поэтов-новаторов, то, безусловно, одним из самых известных ее представителей является Тимур Кибиров. У него опубликовано несколько книг, критики изучают стилистические особенности его творчества, он охотно выступает на ТВ, набирает курс — учить молодых стихотворцев уму-разуму! — в один из столичных ВУЗов, собратья по перу посвящают Кибирову стихи, другая знаменитость Д.А. Пригов отмечает в его стихах ряд «очевидных достижений в версификации» и т.д. То есть триумф полный! Поэт в России больше, чем поэт!

Начинаю изучать достижения в версификации Кибирова. Обнаруживаю следующее. Любимые рифмы поэта — глагольные. Такие, например:

Видимо, все-таки Д.А. Пригов перехвалил товарища. Хотя, если учесть версификационный уровень самого Пригова, то, может быть, для Дмитрия Александровича уровень г-на Кибирова и впрямь высок.

Еще раз подчеркну свою мысль — я не против ничьих стихов. Ни Вс. Некрасова, ни Т. Кибирова, ни Д.А. Пригова... Я читал авторов и похлеще. Я против того, чтобы п а р о д и ю на графоманские сочинения называли поэзией. Как говорил один неглупый человек, не стоит искать черную кошку в темной комнате, тем более, если ее там нет.

Самое удивительное в данной ситуации, что сами стихотворцы зачастую оценивают себя весьма адекватно. Например, неглупый Кибиров предельно точно определяет свое (со товарищи) место в литературе. Цитирую по книге «Интимная литература» (Санкт-Петербург, 1998).

В 2000 — 2001 году я пережил еще одно болезненное любовное увлечение. Стихи этого периода.

Я кидался с кулаками на всех, кто сально смотрел на тебя.
Я выкуривал в одну затяжку пачку сигарет, если ты не улыбалась мне.
У меня выскакивало сердце из ребер, когда ты рассказывала о своих бывших любовниках.
Я ревновал тебя даже к тем, с кем ты говорила, даже к твоему любимому Кортасару, которым ты восхищалась, даже к нашему общему другу Боровикову, который читает стихи лучше, чем я.
Я совершал глупость за глупостью. Я бежал за тобой (а если ты бежишь за женщиной, она по всем законам природы должна убегать). У меня ехала крыша. Ты видела это. Ты меня хорошо понимала. Ты доставала гвозди и вбивала их в мои чакры. Порою ты мне говорила:
— Теперь у тебя нет никаких шансов быть со мной. Я не хочу давать тебе ни малейшей надежды. Я люблю другого. Я хочу его вернуть. Но он не возвращается. А ты... Ты неталантливый, толстый, нервный... С тобою как на вулкане. А хороших стихов у тебя раз два и обчелся.
Я слушал тебя молча. Я вспоминал, как ты приезжала ко мне, как мы изощренно трахались, как мы часами говорили по телефону, как ты читала наизусть мои стихи своему брату, как мы — ...
Я ничего не понимал.
Я только приказал сам себе: не думать ни о ком плохо, не говорить ни о ком плохо, не иметь отрицательных эмоций, не повышать ни на кого голоса, не претендовать ни на чьи души и тела.
          Я должен работать, только работать. У меня очень много недоделанных дел.

Ты всегда показывала, что ты сильная и жестокая.
И с упоением уничтожала меня.
Ты видела, как я мучаюсь
И получала какое-то странное удовлетворение.
— Ты же сам позволяешь так обращаться с тобой, —
Говорила ты мне.
А недавно я тебя обругал.
И ты заплакала.
Оказывается, ты очень слабая.
Я очень тебя жалею.

Ездили с Боровиковым в гости к Поэту.
Чудесные, прекрасные люди, говорящие умные слова.
Обидно одно:
Тебя не было рядом.

Я читал свои стихи и понимал: я слабый автор.
Эта жестокая девочка — ангел доброты. Она дала мне новые стихи. Эмоциональнее прежних.

Для газеты «Совершенно секретно» я делал в 1991 году рекламное интервью с Романом Палевским, членом немецкого Союза автомобильных экспертов, крупного западного специалиста по машинам и, разумеется, в прошлом жителя нашей страны.
Роман приехал ко мне в гости. Мы трепались о том, о сем. В том числе и о машинах. Прошло более десяти лет. А этот текст не устарел. К сожалению.
— Скажи, Роман, за какую сумму (примерно) можно купить в ФРГ приличный автомобиль, чтобы спокойно ездить в наших ужасных условиях?
— Честно говоря, в российских условиях машину покупать вообще нецелесообразно. Машина — это комплекс. Это бензин, гараж, дороги. Все взаимосвязано. А у вас со всем этим, как бы поделикатнее выразиться, определенные трудности.
— Однако желающих купить (недорого) иномарку за рубежом более чем достаточно. Каковы твои практические советы (советы специалиста) в этом деле?
— Во-первых, оказавшись на автомобильном рынке в Германии, не следует бросаться на первую попавшуюся машину, нужно сначала основательно осмотреть все, что там есть. Только затем начать выбирать. Обязательно надо принять во внимание, что практически все продавцы первоначально запрашивают сумму, на 15-20 процентов превышающую ту, которую они реально хотят получить. То есть нужно торговаться. И не стесняться! Так принято во всем мире. Допустим, Вам что-то понравилось. Тогда обязательно нужно проверить, чтобы у машины было свидетельство о техническом осмотре. Если нет, Вам придется платить за него марок тридцать. И это еще в том случае, если машина в идеальном (подобное случается крайне редко) состоянии.
Обязательно нужно проверить паспорт машины (выданный на имя продавца); разрешение на эксплуатацию. Продавец обязан их представить. Если паспорт выдан не на имя продавца — не страшно. Но знайте, что в данном случае перед Вами перекупщик. Перепродажа машин — весьма выгодный бизнес.
— Допустим, я твердо решил купить ту или иную машину.
— В таком случае купленную машину нужно поставить на учет, застраховать, наконец, перевезти через границу. Это все деньги. И не маленькие. Я встречал, и не раз, несчастных советских людей, которые, приобретя машину, так и не смогли довезти ее до места назначения. Во-первых, потому что в дороге машина совершенно спокойно может развалиться (а ремонт зачастую дороже самого автомобиля), во-вторых, дороговат бензин.
— Наверное, нужно платить и за дорогу? Как, скажем, во Франции.
— Нет. В Германии дороги бесплатные. Пока. Но нужно учитывать, что в дороге Вы будете находиться не менее суток, проедете сотни километров. Заправляться придется неоднократно. Нужно знать, что на сто километров средняя западная машина затрачивает приблизительно 10-15 литров бензина.
— Сколько на дополнительные расходы необходимо — теперь понятно. Но ты так и не сказал, за какую сумму можно купить в ФРГ машину?
— Можно купить и за пятьсот марок. Но дешевый товар хорошим не бывает. Когда две Германии объединились, восточные немцы очистили практически все автомобильные свалки ФРГ. Подремонтировали машины, подкрасили. Поехали. И дорожные происшествия увеличились в десятки раз. Поэтому, конечно, лучше покупать машину подороже. Покупать в нормальном магазине. Солидный продавец — это всегда гарантия качества, гарантия того, что к нему Вы всегда сможете обратиться еще раз. Но, исходя из того, что у людей денег, как правило, недостаточно, а желание купить хорошую машину велико, лучше всего пользоваться газетами. В Германии существует несколько специализированных газет. Ежедневных, еженедельных. В каждом городе — своя. Кроме того, во многих (даже не специализированных) изданиях печатаются объявления о продаже подержанных автомобилей. Назову такие газеты, как «Вторые руки», «Морген пост», «Берлинер цайтунг»... «Вторые руки» очень популярна как раз среди русских, поляков. Потому что в ней печатаются не только названия и характеристики продающихся машин, но и все объявления разделены по категориям цен.

Когда-то я активно занимался бизнесом. Зарабатывал, как мне казалось, много денег. Накопил энную сумму долларов. Столько же (сколько — не скажу!) занял. И купил крошечную, малогабаритную квартирку общей площадью девятнадцать квадратных метров. Но — в самом центре Москвы, на Третьей Тверской-Ямской улице.
Я был в восторге. Даже считал, что самое главное дело жизни уже сделал. Я и предположить ранее не мог, что у меня когда-нибудь будет свой угол.
Дом наш был не очень привлекательный. Пятиэтажка. Перекрытия — деревянные. В общем коридоре — восемнадцать квартир.
А по соседству стоял (и стоит!) замечательный, элитный, многоэтажный дом из желтого кирпича. Там жили (и живут!) многие известные люди. В частности, видный борец за права трудового народа, видный коммунист Геннадий Андреевич Зюганов, который бизнесом никогда не занимался.
Не правда ли странно: я — бизнесмен, борющийся только за себя, жил в жуткой каморке, а человек, посвятившей себя борьбе за народ, имел (и имеет!) роскошные апартаменты в прекрасном доме.
Я не верю ни одному так называемому борцу за народ. Каждый человек борется только сам за себя, за свой клан, используя при этом весьма разнообразные, изощренные методы. Это не удивительно.

Я возвращался с дачи. Ехал в метро с Беговой до «Рязанки». Уставший, голодный, небритый. Из-под ногтей торчала несмываемая холодной водой черная земля. Никто не обращал внимания на мой вид — все понимали: перед ними дачник, кулак, шестисоточник.
И вдруг в вагон вошла девушка, о которой я мечтал, может быть, всю жизнь. Длинная, худая, голубоглазая блондинка. Она села напротив меня, достала книжку «Язык жестов» и начала читать. Потом достала из сумочки бутылку пива. И, читая, весьма сексуально попивала «Клинское». Иногда она отрывалась от книги, и я имел возможность заглянуть в ее очень умные, добрые глаза.
Заговорить с ней — в таком-то виде! — я не мог. Я просто глядел на нее, точно загипнотизированный. Я был поражен тем, что идеальный женский образ, сложившийся ранее у меня в голове, Всевышний опять являл мне в действительности. Гипотеза о материализации мысли находила очередное подтверждение.
Мы вышли вместе на «Рязанском проспекте». Она пошла в другую сторону. Не в ту, в которую надо было мне. Однако я вместе со своими громоздкими дачными сумками засеменил за ней, точно собачонка за хозяйкой. Потом она села в автобус. И уехала. В какую-то непостижимую страну реализовавшихся грез.

Много лет назад я написал стихотворение «На эскалаторе».

Только к тридцати пяти годам я начал расставаться с наивным романтизмом. Только к тридцати пяти годам я осознал, что «Обыкновенная история» намного глубже «Алых парусов».
Только к тридцати пяти годам я понял правильность формулировок — незаменимых у нас нет и свято место пусто не бывает. Сегодня женщина с тобой, завтра — если поменяется хоть в чем-то ситуация! — окажется с другим.
Одна моя подруга, прекрасная, голубоглазая Ирочка однажды сказала мне поразительные слова, которые тогда, года три назад, меня обидели: «Если ты не будешь любить меня — я тут же тебя разлюблю. Невзаимная любовь не выживает. Если ты уйдешь, я найду другого, на кого смогу выплеснуть с в о и чувства». Теперь я понимаю, насколько Ирочка оказалась права. Любой человек, прежде всего, любит себя самое. Это естественно. И не нужно искать никакого Абсолюта в земной любви. Его просто нет. Раньше я думал: но ведь только в Москве десять миллионов человек. Значит, нужно выбрать из этих десяти миллионов самого подходящего. Теперь понимаю: круг общения любого индивида — это пять-десять человек, а за жизнь мы встречаемся в лучшем случае с тысячей людей, из которых далеко не все милые дамы.
Марина Цветаева — святой бомж Господень! — вывела одну из самых мудрых теорем счастья: «Что другим не надо, то несите мне. Все должно сгореть на моем огне!»
Вывод простой: никого не надо идеализировать, не стоит ждать какого-то сверхчеловека в своей жизни. Лучше любить того, кто рядом, кто, грубо говоря, подвернулся под руку... Юрий Любимов вспоминал по телевизору, с каким трудом утверждали Владимира Высоцкого на роль Гамлета на коллегии Министерства культуры СССР. Чиновники хотели видеть в этой роли кого-то более осанистого, представительного.
— А мне и этот сойдет! — отвечал Любимов.

С Владимиром Алексеевичем Солоухиным, царство ему небесное, я несколько раз разговаривал по телефону. Когда работал обозревателем в «Крестьянской России», просил писателя об интервью, предлагал выступить на страницах нашей газеты с публицистикой или художественной прозой.
Владимир Алексеевич всегда отнекивался:
— Да, я и не понимаю ничего в нынешней деревне, не пойму, что, вообще, творится в мире. Но вы мне звоните, не забывайте!
Это говорил один из лучших писателей-деревенщиков, один из самых мудрых людей, живших когда-либо на земле.
Всем нам, болтливым литераторам, — пример скромности.

Более безалаберного бизнесмена, чем Леша К., генеральный директор издательства Х., я не встречал. Все дела, которые мы с ним делали, всегда шли через пень-колоду. Леша мог перепутать вещи, которые путать нельзя никак. Например, идет заказной материал про Саудовскую Аравию в одной из его газет, Леша мне звонит:
— Старик, все прекрасно, материал вышел — твоя статья про Объединенные Арабские Эмираты уже опубликована. Не волнуйся.
— Как про Эмираты? У нас материал про Саудовскую Аравию.
Леша дает задание секретарше прояснить ситуацию.
Через день опять звонит. Докладывает:
— Старик, все нормально. Вышло, оказывается, две статьи — одна твоя, другая кого-то другого автора. Вот его-то статья — как раз про Эмираты. Так что все нормально.
Бизнес с Лешей всегда надолго выводил меня из нормального состояния. Но стоит заметить — при всех многочисленных, неимоверных накладках — все, что Леша говорил, он выполнял. Да, через пень-колоду, не сразу, да приходилось много переживать, но результат всегда был положительный.
И вот мы с Лешей затеяли очередную авантюру.
Я тогда только продал свою крошечную квартирку на Тверской-Ямской и хотел покупать другую. Искал я квартиру в центре. Как минимум, двухкомнатную. Денег у меня было тысяч пятьдесят пять в общей сложности, еще я мог занять. И однажды я даже чуть-чуть не сподобился купить квартиру за 68 тысяч. Но отказался от нее, потому что там лифт был как раз напротив квартиры.
Своему другу Леше я об этом однажды в сердцах и рассказал. Леша тут же высказался мне помочь.
— Старик, есть «трешка» на Таганке. Мы все там уже очередники. Я, Димка Транквилизаторский, Лешка Болотин. Я постараюсь и тебя туда включить. Это как раз и стоит шестьдесят пять тысяч. Плюс взятка две тысячи.
Я дал «добро».
Собрал все необходимые документы — я ведь очередник со стажем.
Стали ждать, когда Лужков будет подписывать списки очередников.
В назначенный день Лешу я долго не мог найти.
Нашел.
Он протараторил:
— Старик, все прекрасно. Тебя из списков на Таганке исключили, но зато дадут квартиру на Юго-Западе. Пятикомнатную.
Я:
— Я должен подумать.
Леша:
— Думать поздно. Я тебя уже вписал. Так что нужно встречаться.
Я понял, что он имеет в виду две тысячи.
На следующий день мы встретились.
Выяснилось, что взятка — не две тысячи, а... сорок пять. И только остальную сумму перечисляешь официально на счет.
Короче говоря, схема такая. Ты перечисляешь по курсу пятнадцать тысяч в правительство Москвы, остальное отдаешь какой-то бабе в обмен на ордер.
Я посоветовался с отцом, и мы наотрез отказались от такого варианта.
Леша расстроился. И потом очень долго уговаривал меня приобрести эту квартиру.
Постепенно цена снизилась до шестидесяти тысяч. Потом и за приватизацию — по словам Леши — платить оказалось не нужно. А изначально речь шла еще и о четырех-пяти тысячах за приватизацию.
В итоге Лешина цена снизилась на десять «штук».
Но я все-равно эту квартиру не купил. И лишний раз убедился, что с друзьями дел лучше не иметь. Равно как и с бабами. Квартиру, кстати, на Юго-Западе так никто из Лешиных друзей и не получил. И он сам до сих пор живет в Реутове.
…Мы с Лешей по прежнему приятели. Мне кажется: его самого водили за нос. А сам он человек — честный.

В первый раз я приехал в Америку в 1992 году с пятьюдесятью долларами в кармане. И продержался там месяц. Я сменил за эти тридцать дней около десяти квартир. Жил то у невозвращенцев, то у сумасшедших евреев, то у милых, добрых русских стариков из второй «волны» эмиграции. На несколько дней меня приютила в Филадельфии Валентина Алексеевна Синкевич, поэтесса и редактор поэтического альманаха «Встречи». Мы познакомились еще в Москве, я довольно долго был ее литературным представителем.
Валентина Алексеевна устроила мне царский прием, кормила как на убой, мы ездили в Атлантик-сити, я начал немножко приходить в себя. Однако меня стала мучить болезнь дежа-вю. Мне начало казаться, что все, что меня окружает, я видел ранее. Приехали в Атлантик-сити — чувствую: я уже тут был. Пришел к Валентине Алексеевне в гости профессор Александр Валентинович Рязановский, меня не оставляет мысль, что мы уже где-то встречались.
Я поделился своими печалями с Валентиной Алексеевной. Она ответила следующее:
— У меня нечто подобное было в войну. Когда я находилась в оккупационном лагере. Мне тогда тоже казалось, что все, что я вижу, видела раньше. Это просто переутомление организма. Явление распространенное.
И в самом деле, как только я вернулся в Москву, вошел в нормальное жизненное русло — болезнь отступила.

Я жил один. В большой трехкомнатной квартире кирпичного девятиэтажного дома Министерства Обороны. Я ходил в халате и курил трубку. Я работал обозревателем двух газет. На работе появлялся редко — писал тексты в основном дома. Их печатали — денег хватало. Женщин я менял, как перчатки. Наглый, избалованный, капризный. Иногда я даже скрывался от своих пассий.
— Можно я приеду? — спрашивала N.
— Нет, нет, — нагло отвечал я. — Я занят.
— Ну хотя бы на полчасика. Только тебя поцеловать.
— Не могу. Я что-то неважно себя чувствую...
Когда мне надоедала квартира — я уезжал на дачу, и там стриг газон, топил печку. Когда надоедала дача, возвращался в Москву, делал на собственном ризографе малотиражные книжки, которые потом дарил друзьям.
Мне исполнилось тридцать четыре года — и я добился всего, чего хотел. Желаний больше не было. Квартира, дача, мини-типография, «Фольксваген» в гараже, женщины... Я имел все. И я понял, что это тупик, омертвение, кризис, крах. И решил сделать над собой эксперимент. Я решил это все — временно! — оставить и начать жизнь с нуля. Я сдал квартиру и переехал к родителям. И стал жить в одной комнате с племянником.
Через две недели мои пассии забыли меня на сто процентов. Я перестал их интересовать как носитель определенных благ. Я стал бесперспективен. Встречаться с моими подругами мне стало негде. Я выпал из жизни. Я перестал быть субъектом на рынке личной жизни. И плоть напомнила о себе. Я понял, что значит сексуальный голод. Это очень тяжело. Все свое нереализованное либидо я направил на бизнес, стремясь в кратчайшие сроки решить — по новой! — квартирный вопрос, точнее — вопрос с личной жизнью. Я уходил на работу в 7.30 — возвращался к десяти. Ел. И тут же ложился спать. Ночью мне снились эротические сны.
Я усиливал обороты. Я стал экономить каждый рубль, брался за любой рекламный заказ, ждал как манну небесную дни выплаты гонорара за квартиру, я перестал давать деньги моей бывшей жене на содержание ребенка. Каждый день я покупал газету из «Рук в руки», ища там дешевые квартиры. Я начал вступать в торг с продавцами жилья. Я развил дикую энергию. И не исключаю, что и мой страстный напор оказал влияние на снижение цен. За восемь месяцев практически с нуля я заработал денег на половину однокомнатной квартиры.
Иногда мне все-таки звонила одна дама, Юля Р., приглашала к себе в гости. Я ей отказывал. Я знал, если у меня будет возможность заниматься любовью, все стимулы для покупки квартиры исчезнут.
Я работал. Я работаю. За год я должен решить проблему.

Мой бедный старший брат пропал без вести. Или сгорел? Или ушел куда глаза глядят? Или его украли инопланетяне?
Он жил один. На даче. Шабашничал, помогал строить другим дачникам дома. Заработав деньги, тут же их пропивал. В день он выпивал пять-шесть бутылок водки.
Два года назад домик, в котором он жил, сгорел. Приехали врачи, милиция, я с моими несчастными родителями. Обгоревшего труппа, останков брата не было. Хотя еще догорали переплетенные отцом книги.
Как бы там ни было — брата нет. Он считался у нас в семье неудачником. В этом земном мире он не нашел себя. Ничто его не интересовало. Он создал свой — ирреальный! — мир. Средство для этого он выбрал самое простое — водку.
Господи, мы с ним одинаковы. Только у меня вместо водки компьютер. Я тоже создаю ирреальный мир. Реальность не устраивает и меня. Я тоже живу один.

Мой друг, талантливый литературный критик Владислав Кулаков долгие годы бедствовал, денег не имел вовсе. Учился (в МИФИ и Литинституте), работал в многотиражке «Московский автотранспортник», скитался по чужим квартирам, долгое время жил у Лени Соколова (нашего общего приятеля). А потом Владька разбогател. Видимо, на небесах решили ему воздать за его усердие и годы безденежья. В журнале ХХL Владька начал зарабатывать несколько тысяч долларов как рирайтер и заместитель главного редактора, стали нарасхват печатать его статьи. Кулаков стал крутым, снял трехкомнатную квартиру. Потом — бац! — 17 августа, многие журналы разорились. XXL остался на плаву, но зарплату сотрудникам урезал.
Как-то раз я зашел к Владику. Он начал жаловаться на жизнь:
— Старик, ситуация ужасная. В журнале мне платят всего лишь тысячу долларов. Ну, как можно жить на эту нищенскую зарплату?!
...К хорошему привыкаешь быстро.

Тамбов. Начало восьмидесятых. Моя несуразная, кочевая юность. Я тогда покупал все поэтические сборники, которые выходили. Помню, приобрел и книжечку Сергея Викулова «Прости, береза». По дороге встретил своего старшего товарища Сергея Бирюкова. Он спрашивает: «Что у тебя за книжка в руках?» Я показал. Он улыбнулся:
— Понятно: заломал березу. А теперь извиняется...

До тридцати пяти быть холостяком замечательно. Все девушки у твоих ног. Все ведут за тебя борьбу. Сегодня у тебя одна подруга, завтра — другая.
А к тридцати пяти годам спрос на тебя падает. Залежавшийся товар мало кому нужен. В тридцать пять быть холостяком — дурной тон. Да и просто не престижно.

Ни в коем случае нельзя совершать никаких сделок с соседями. Ничего нельзя с ними менять. Даже если выгадаешь — соседи обидятся. Это плохо. А если прогадаешь — надуешься сам. Тоже плохо.

Помню, пошли мы в Филадельфии в бар. Я, поэт Михаил Юпп и наш приятель Дима Гутман.
В баре разговорились с официантом. Димка начал свою еврейскую пропаганду:
— Евреи — главная сила Штатов. Все здесь в наших руках.
Официант (как выяснилось, итальянец) возразил:
— Нет, самые главные — это мы, итальянцы. А евреи — это сок*. Просто сок.