Отзывы

 

 

Из памяти не изъять...

У каждого поэта была мать, но не у каждого поэта складывались истинно духовные отношения с родительницей. История мировой культуры знает немало примеров, когда ради матери поэты, да и не только поэты, жертвовали собственным семейным благом. И чем ближе были эти отношения, тем значительнее поэт запечатлевал в своих произведениях образ матери. Поэтому я и хочу рассказать о своей маме.
Зинаида Афанасьевна Смоткина, а в девичестве Кривулина, родилась 15 сентября 1907 года в губернском городе Могилеве, в многочисленной еврейской семье среднего достатка. Ее родители, то бишь мои дед и бабка, были из мещан. Дед возглавлял гильдию извозчиков, а бабка имела три доходных дома, два из которых сдавала, а в третьем жила вся кривулинская семья: родители и пятнадцать душ детей. В предреволюционные годы в Могилеве, как известно, была летняя ставка Романовых. Самым светлым воспоминанием мамы был эпизод, связанный с императорской фамилией. Дело в том, что по большим престольным праздникам супруга Николая Второго с детьми и «дядьками» обходила кварталы русской, белорусской и еврейской общин Могилева и раздавала каждому ребенку не старше 10 лет кулечек мятных пряничков и пятиалтынный серебром. Пятиалтынный — это 15 копеек, деньги в ту пору большие. И как рассказывала мама, на них можно было прожить неделю. В тот памятный день ярко светило солнце. Вдруг появилась процессия в еврейском квартале. Впереди государыня Александра Федоровна, за ней дети, а сзади «дядьки» — отставные бородатые воины, которые несли корзины с пряничками. Подойдя к дому мещан Кривулиных, где был огромный сад из грушевых и сливовые деревьев, наследник-цесаревич Алексей радостно захлопал в ладошки:
— Смотри, мамочка, какая прелестная еврейская девочка! Давай начнем раздавать подарки с нее.
— Да, действительно славное дитя. Иди Алешенька, поднеси ей первый кулечек с пряничками... Maма вспоминала с какой завистью на нее глядели еврейские дети из ближних домов. Еще бы, сам государь-наследник преподнес кулечек мятных пряничков, пятиалтынный и... погладил по золотистым, вьющимся волосикам маминой головки... Так ли это было на самом деле, проверить сейчас трудно, да и надо ли? Пусть эта золотая семейная легенда так и останется золотой легендой. Но забегая вперед в советское время моего бытия, добавлю, что мама всегда как-то странно замыкалась в себе, когда слышала фантастические измышления о «Николае-кровавом», еврейских погромах и т.н. процентной норме. В Могилеве, рассказывала она, особых кровавых погромов не было. Это не значит, что в городе не водились юдофобы. Хватало и таких. Но что касается «процентной нормы», то многие евреи из этого города, равно как и из других городов Белой Руси, достигли определенных успехов. Достаточно вспомнить Марка Шагала из Витебска. И я все время ощущал, что мама, как и многие люди ее времени, не принимали, но каким-то образом сживались с действительностью.
Шло время и в России произошла кровавая, никому в общем-то не нужная революция. Все настолько перемешалось и приобрело неестественные формы, что заставило людей России разных национальностей расколоться на два враждующих лагеря. Евреи, а в особенности еврейская беднота, приняли революцию безоговорочно. Средний класс: мещане и ремесленники более сдержанно. И совсем уж отрицательно к революции отнеслись еврейская буржуазия и священнослужители. Почти все старшие братья и сестры мамы записались в комсомол и ушли из родительского дома. Захотела и мама вступить в комсомол, но когда об этом узнал ее отец, то усмехнувшись сказал:
— Хватит! В нашей семье уже есть среди твоих братьев и сестер бандиты и проститутки. Позор на их головы и родительское проклятие!.. А ты, Зиночка, пойди лучше на кухню и помоги матери.
Мама моя была самой любимой дочерью. Часто она рассказывала мне, что ее отец — мой дед, был на редкость начитанным и религиозным евреем. Он довольно хорошо разбирался в таких высочайших материях как Каббала. В доме нашем, вспоминала мама, часто бывали раввины и цадики из других городов и местечек России. На всех хватало еды и приюта вечной хлопотуньи — бабушки моей. Прислуживал в доме и крепкий белорусский мужичок Афанасий. И, как вспоминала мама, говорил он и, довольно неплохо, на идиш. Дед вовсю ревновал бабку к этому Афанасию и, когда советская власть вводила паспортную систему, то некоторых детей, как бы не признавая за своих, дед записал — от Афанасия. Таким образом половина маминых братьев и сестер носила отчество — Афанасьевны. Дед хоть и любил мою маму больше других, но и ее записал так же — от Афанасия. Именно поэтому мама до революции училась в русской гимназии.
Прошла гражданская война, начался НЭП. В эти годы мама познакомилась со статным молодым человеком, который совершенно свободно говорил на трех языках: русском, белорусском и идиш. Звали молодого человека — Евсевий Михайлович Смоткин. Это был мой будущий отец. Он родился в 1902 году в Могилеве, но его удивительное происхождение и судьба стоят того, чтобы о нем рассказать. Русский царский двор во многом подражал английскому королевскому двору. Давайте не будем забывать, что Александра Федоровна была наполовину англичанкой. Таким образом появился в конце 19 века в Могилеве англичанин из Йоркшира — баронет Майкл Юпитер Смокинг, специалист по выращиванию гигантских коней, которых использовали для царских выездов. Он быстро организовал в Могилеве конзавод и, довольно часто бывая в резиденции Романовых, очень нравился царской чете. Однажды на очередном приеме его познакомили с местной русской красавицей — Варварой Александровной, косвенно принадлежащей к роду Дашковых. «Косвенно принадлежащие», это плоды побочной любви царских вельмож. Именно поэтому они и проживали не в Санкт-Петербурге или Москве, а на окраинах Российской империи. Молодые люди быстро сошлись и полюбили друг друга. Моему деду по отцовской линии так нравилось все в России, что он очень скоро выучил русский язык, принял православие и стал именоваться — Михаил Юрьевич Смоткин. Вскоре он женился на Варваре Александровне и посаженными родителями были у них на свадьбе Николай Второй и его супруга. И так как в России не существовало баронетского звания, то мой дед стал бароном в тогдашней русской иерархии для иностранцев на службе в Российской империи. Было у него двое сыновей: Симеон и Евсевий. Накануне революции дед пропал. Разное говорили. Однако все вскорости открылось. Дед был увлекающейся натурой, и, когда ему наскучила русская культура, он стал изучать индийскую. Его руководителем был граф Ольденбургский. Индуизм и буддизм — вот что привлекло деда. Мой отец рассказал однажды, что следы его обнаружили в Индии, где он, отрешившись от бренной жизни, стал архатом. А что же бабушка Варя? Она, будучи посвященной в дела конзавода, продолжала руководить им. Приближалась революция, и, предчувствуя что-то неладное, она торопилась спасти своих сыновей. У нее в доме прислуживала комнатная белорусская девушка Настя. Она была очень предана бабушке. Ей было суждено воспитать двух мальчиков в глухой деревне. Настя была пригожая девушка, и ее полюбил и усыновил двух чужих «барчуков» простой еврейский парень из той же деревни. Вот почему мой отец прекрасно говорил на трех языках. Во время красного нашествия коней экспроприировали, конзавод сожгли, а бабушку Варвару пьяная матросня изнасиловала и убила.
Отец рос простым деревенским парнем, пас коров, косил траву, и, познакомившись, мама не сразу поняла, что он не еврей. Да и отец помалкивал о своем происхождении. Время было суровое. За одно лишь барское звание могли без суда и следствия расстрелять. Отца спасло то, что он жил в деревне, владел тремя языками и внешне не отличался от массы тех лет. Евсевий и Зинаида поженились. Мама вспоминала: «Все вокруг только и злословили: Мешок торбу взял!.." Отца воспитали по-деревенски, был он нищ и гол, но маму привлекло в нем какое-то врожденное благородство. Да и мамины родители к тому времени обнищали, однако дали согласие на свадьбу. Вскоре у моих родителей появилась дочь Мария. В Могилеве тех лет было трудно заработать на кусок хлеба. Отец поехал в Ленинград и устроился на Кожевенный завод. Был он от природы очень сильным: гнул подковы, монеты, кулаком вбивал гвозди. Устроившись в Ленинграде отец вызвал и маму с моей старшей сестрой. И здесь в Ленинграде 5 июля 1938 года родился я. Отец тяжело и много работал. Мама была домохозяйкой. Но в воздухе пахло грозой. Приближалась Вторая мировая война. Всех домохозяек направляли на ускоренные курсы медсестер. И когда отца призвали в Армию, то мама с двумя детьми осталась в Ленинграде при одном из военных госпиталей.
Во время блокады Ленинграда в этот госпиталь привезли однажды полуобгоревшего летчика-истребителя любимца К.Е. Ворошилова. Ему срочно требовалось переливание крови. Подошла мамина кровь. В палате, где он лежал, был поставлен личный телефон — роскошь по тем временам, и сам Ворошилов звонил ему почти каждый день из Москвы. Мама буквально выходила этого летчика. Он пошел на поправку и в одном из разговоров с Ворошиловым назвал ее имя. Каково же было удивление мамы, когда через некоторое время в торжественной обстановке ей был вручен орден Ленина. Далее ее не раз награждали советскими орденами и медалями. На основании этих наград, уже будучи со мной в США, она получила и американскую медаль для ветеранов войны из восточноевропейских стран. После снятия блокада мы все поехали в Куйбышев к маминой сестре. По дороге я потерялся. Мама рассказывала: сколько она перенесла мук в период поисков. Потом я нашелся, и, пробыв некоторое время в Куйбышеве, мы возвратились в Ленинград, где мы и встретили долгожданную Победу. Возвратился с войны и отец. В 1946 г. сестра поступила на русское отделение филфака Лениградокого университета, а я пошел в первый класс.
Маму послали на курсы переквалификации, и она стала спортивной медсестрой. Работала в Ленинградском Доме Спорта, в «Юбилейном» и других спортивных центрах. С 1957 по 1960 гг. я служил в Армии в Пограничных войсках, а когда возвратился, то застал отца в очень плохом состоянии. Давали знать гражданская, финская и отечественная войны. Огромным потрясением для мамы была смерть его в 1962 г. А в 1968 г. умирает и ее дочь, моя старшая и единственная сестра. В эти годы у меня с мамой начинается воистину духовный контакт, который мы пронесли через многие годы и города. Я стремился к печати, но власть предержащие всячески препятствовали мне. Я стал «уличным поэтом», знакомился с такими же отверженными поэтами и художниками. Близкими моими друзьями тех лет были поэты: Коля Рубцов, Саша Морев, Леня Аронзон, Лева Васильев — все ныне, увы, ушедшие в мир иной. Далее я стал опекать моего многолетнего друга-ученика Андрюшу Гайворонского, сохранившего тепло тех лет и по сей день. Много и других поэтов и художников перебывало в нашей небольшой квартирке на Петроградской стороне, которая была без ванной и телефона. И всех, буквально всех, мама вначале приглашала за стол, а уж затем мы читали друг другу стихи и делились последними новостями. Тяжелая жизнь, голод и холод, потеря близких и родных превратили маму в истинную подвижницу, понимающую и сострадающую чужому горю. За это ее любили все мои друзья поэты и художники. И когда в затхлой брежневской обстановке появился просвет, мама сказала: «Хватит! Здесь ты ничего не добьешься, поехали!..» И в мае 1980 года мы покинули любимый город на Неве.
Весенняя Вена встретила нас весьма равнодушно. Но и здесь мы встречали и привечали разных людей. За почти что два года жизни в Вене у нас перебывало так же, как и в Питере, много народа. Подружились мы с бывшим московским художником Павлом Буниным. Тогда же в 1980 г. он сделал прекрасный карандашный портрет с меня. Этот портрет украшает мою первую книгу стихов, которую я целиком посвятил маме. Затем мы попадаем в конце 1981 г. в США в город Филадельфию. И здесь в живописном предместье Свортмор знакомимся с первым русским человеком на гостеприимной американской земле — профессором Александром Рязановским, который оказал нам бескорыстную помощь и с которым мы очень быстро подружились. Опять же, забегая вперед, скажу, что ни одна серенькая мышка зависти не пересекла пространство нашей дружбы продолжающейся и по сей день. В Филадельфии мама и я активно влились в тогдашнюю жизнь новоприбывших людей из разных городов союза неравноправных. Мама, имея правительственные награды, стала посещать собрания ветеранов войны, которые в те годы проходили в помещении Любавической синагоги. Помню, как однажды после собрания в этой синагоге, состоялась встреча с угощением новых эмигрантов со старыми, говорящими по-русски и на идиш. За столиком, где сидел я с мамой было еще несколько человек. Рядом сидела очень полная дама вся в золотых кольцах, браслетах и серьгах. Когда она услышала, что мы из Ленинграда, то, всплеснув руками, сказала:
— Зачем вы приехали из такого красивого города в эту вонючую Филадельфию? Ведь ее даже с моим Житомиром нельзя сравнить. И пошла... и поехала охаивать все и вся. Мама не выдержала и резко оборвала эту даму.
— Скажите, а что вы сделали для Америки? Ровным счетом ни-че-го!.. А Америка вам дала между прочим пенсионное пособие, бесплатную медицину, проезд на транспорте и еще кучу всяких льгот. Как вам не стыдно после этого обливать грязью эту страну? Если вам здесь не нравится, возвращайтесь в Житомир и стойте в очереди за гнилой картошкой!.. Дама покраснела, с шумом отодвинула стул и, тяжело дыша, удалилась. Все сидевшие за столом зааплодировали маме, говоря:
— Правильно, Зиночка, надо осаживать тех, кто сеет гнилые зерна в нашей общине!..
Постепенно и мои литературные дела пошли на лад. Я знакомился с поэтами и художниками, которые так же, как когда-то в Питере, стали бывать у нас в первой крохотной квартирке. Навещали нас и старые друзья по Питеру. Начиная с 1984 г. у меня почти через каждые два года стали выходить книги стихов. Я часто выступал, мои статьи публиковались в газете «НРС» и журнале «Континент». Мама очень радовалась моим успехам, ведь, собственно, ради этих успехов мы и покинули насиженное питерское гнездо. В те годы мы подружились с интереснейшими и своеобразными художниками, братьями Лазухиными — Виктором и Михаилом. Часто приезжал из Вашингтона поэт Валерий Петроченков. Приглашал к себе в Нью-Йорк художник Михаил Шемякин. И однажды в 1987 г. Миша подарил мне два великолепных натюрморта, на одном из которых написал: Зинаиде Афанасьевне — с благодарностью за рождение гениального пиита. В 1991 г. побывал у нас поэт и журналист из Москвы Евгений Степанов. Он не только опубликовал ряд статей в московской прессе обо мне, но и одну статью целиком посвятил моей маме. Об эпизоде в госпитале писал и Константин Кузьминский, который всегда очень хорошо относился к моей маме, а при встречах, как в Питере, так и в Нью-Йорке, неизменно и галантно целовал маме ручку. Много можно было бы перечислить эпизодов, ибо маму любили и уважали все, кто хоть раз успел побывать в нашем всегда гостеприимном доме.
Вот так, как один день, пролетело двадцать лет жизни в Филадельфии. Пришел 2000 год и принес резкое ухудшение маминого здоровья. И больно было видеть, как она с каждым днем все больше слабела и угасала. 15 сентября мы очень скромно вдвоем отметили ее 93-летие, а 22 октября мама навсегда ушла в мир иной. Немногочисленные, но преданные друзья пришли на кладбище «Шолом» проводить ее в последний путь. Дочь первой маминой подруги на американской земле — Фаина Альперт сказала теплые и проникновенные слова. Моя мама еще при жизни хотела, чтобы я написал о ее жизни и судьбе, но, к сожалению, я был занят иными делами. Сегодня, вспоминая день за днем большую жизнь мамы, я как бы восстанавливаю эпизод за эпизодом. И Слава Богу! что она дожила до счастливых дней моего признания на Западе и в России. Прожив долгую жизнь в трех странах мира, мама сохранила бодрость духа, светлый ум и высокое благородство. А это из памяти не изъять!..

Михаил ЮПП