Тогда же в 1991 году я познакомился в Мант ля Жоли с Энцо Пукко. Энцо — итальянец, более десяти лет живущий во Франции, проявлял ко мне (из всех друзей Жана-Жака) наиболее острый интерес. По-моему, я был первый русский, которого он видел в своей жизни (вот что такое — железный занавес), и казался ему чем-то вроде инопланетянина. Он смотрел на меня, выпучив свои и без того огромные глаза, трогал за рукав свитера (как будто не веря в реальность моего существования) и то и дело повторял: «Русский, русский!»
Мы очень скоро подружились, провели в шумных застольях не один час, выпили не одну бутылку прекрасного эльзасского вина, слопали, наверное, тонну изумительных французских сардин, обсудили все, что только можно обсудить.
Было нам хорошо. Безмятежно. Я даже начинал думать, что все жители Франции во время уик-эндов только разговаривают, пьют и едят. И более ничего.
Но в самый последний день, когда мне уже нужно было возвращаться восвояси на Родину, Энцо, небогатый парижский пенсионер (когда работал на стройке, упал и сломал руку), повез меня на своем «Фиате» к себе в гости. Привез, в скромный двухэтажный особнячок. В самом деле — по французским понятиям — скромный.
В доме неожиданно для меня оказалось множество весьма любопытных картин, скульптур, гипсовых масок. Так я впервые узнал, что Энцо — художник. Художник-любитель. Он показал мне свои работы.
— Выбирай!
Я выбрал понравившийся этюдик. Скромные, но очень милые цветочки в вазе.
— Дарю! — Энцо улыбнулся. — Теперь мои работы будут и в России. Это прекрасно.

Однажды, когда я остался дома один, а Жан-Жак уехал в очередную командировку, я позвонил профессору Восточного института господину Рене Герра. В Москве я кое-что о нем слышал. Читал теплые отзывы о нем Ирины Одоевцевой в книге «На берегах Сены». Знал, что замечательная книга Зинаиды Шаховской «В поисках Набокова» вышла с посвящением, в частности, этому человеку. Знал, что он активно интересуется русским искусством.
Я позвонил и начал, как теперь понимаю, тупо и вызывающе нахально заманивать его к себе в гости:
— Приезжайте, господин Герра, ко мне, в Мант ля Жоли. Это не слишком далеко. У меня есть икра, водка. Посидим, поговорим. Я сделаю с Вами интервью, глядишь, его потом и напечатают.
Видимо, эта неуемная наглость ошарашила видавшего виды профессора. Он просто опешил. Дело в том, что обычно в гости напрашивались (да еще как!) к нему. Он же — наоборот — многим давал от ворот поворот, чтобы не сказать похлеще. Например, журналиста Феликса Медведева он просто послал... (да-да, именно туда).
Герра же начал приглашать меня к себе, заверяя, что «у него нам будет несколько уютнее». Я решительно отказывался. Но потом все же согласился.
И вот я в гостях у профессора. Что же я увидел? Два роскошнейших стоящих рядом трехэтажных (окна бронированные!) особняка, где хранятся русские картины и рукописи, автографы прославленных наших соотечественников — от Пушкина до Бунина и Зайцева.
Приведу только одну цитату из достаточно официального источника. Газета «Известия», от 6 марта 1989 года. Эд. Поляновский «По ту сторону» (Парижский дневник); «...Собрание картин, если считать не только масло, но акварели, наброски, — несколько тысяч). Но главная редкость — литература, поэзия. У него более 40.000 именований уникальных книг, 10.000 томов русской эмигрантской поэзии. По его уверениям — самое большое в мире. Архивных материалов и писем — не счесть. Неопубликованные письма Бунина, Танеева, Куприна, Северянина, Ходасевича, Балтрушайтиса. У Герра много картин и особенно книг с дарственными надписями. От Зайцева («Дорогому...» «с лучшими чувствами...»), от Анненкова («моему историографу»). От Адамовича, Гуля, Вейдля, Зака, Шаршуна, Терапиано, Лифаря...». И это не все. Далеко не все.
И что самое замечательное, это богатство не лежит мертвым грузом. Господин Герра издает книги наших былых соотечественников, альбомы.
Его потом, разумеется, обкрадывают. Наши теперешние соотечественники. Недавно профессору с помощью своего международного адвоката г-на Ж.М. Гондине удалось поставить на место журналы «Литературная учеба», «Литературное обозрение», издательства «Правда», «Современник» и др. Все они в разное время «позаимствовали» у профессора кто открытку, кто тексты... И воспроизвели в СССР. Без спроса. Даже не поинтересовавшись аспектами международного издательского права. Знак мирового копирайта на книгах и открытках издательства Р. Герра «Альбатрос» доморощенных издателей совершенно не смущал. Как, впрочем, и многих других. Помните, как одним словом охарактеризовал Россию М.Е. Салтыков-Щедрин? «Воруют». Ситуация не изменилась. Но Герра не сдается и не унывает. Ибо главное для него — служение великой, сохранившейся, несмотря ни на какие трагические катаклизмы, русской культуре. И не из робкого десятка этот человек. Он и раньше шел против течения. Когда писал диссертацию о непопулярном — тогда — ни в Союзе, ни во Франции Борисе Зайцеве, когда собирал по крохам абсолютно никому не нужное — опять-таки тогда! — искусство первых эмигрантов.
Идет против течения и теперь. Когда объявилось немало ловких и хитроумных «любителей» отечественной культуры, не знающих простой и мудрой истины: воровать, а тем более что-то просить (не спрашивать!) — некрасиво. Все дадут и предложат сами...
Мы провели два дня вместе с Ренэ Герра, отметили его день рождения, выпили замечательного белого вина и царского (!) русского шампанского, обсудили множество самых различных проблем.
Я у профессора ничего не просил. Он сам мне дал почетное право — впервые на законных основаниях воспроизвести в России уникальный портрет Бориса Зайцева работы Сергея Иванова с автографом и легендарный портрет Е.И. Замятина кисти Б.М. Кустодиева. Я с удовольствием это потом сделал в своей любимой газете «Подмосковные известия».

Про Оскара Рабина я потом опубликовал в журнале «Столица» такой текст.

— Никаких интервью я не даю. Никому! — сказал мне в телефонную трубку выдающийся художник Оскар Яковлевич Рабин, когда в 1991 году в Париже, я набрал его номер. — Не обижайтесь. А вот картины посмотреть приглашаю!

...Рабинский Монмартр (здесь, на горе, художник прожил шесть лет) — такой же неповторимый, как, скажем, Витебск Шагала. Это не веселый крепкозубый Монмартр сытых американских и японских туристов, не студенческая вольница (где можно поваляться с подругой на травке). Это довольно грустный, мрачноватый, даже трагичный мир. И вместе тем — своей одухотворенностью — прекрасный.

Рабин живет замкнуто. Из квартиры выходит редко и только по делу. Не отвлекается. Денно и нощно работает. В квартире-мастерской (кстати, очень просторной, двухэтажной) нет предметов, не имеющих отношения к живописи. Это, разумеется, не значит, что Рабин беден. Он — один из наиболее известных и высококотирующихся художников так называемого русского зарубежья. Да и квартира расположена в самом центре города, на узенькой, точно прищур китаянки, старой улочке Кенкампуа.
Оскар Рабин, я думаю, из той хлебниковской породы людей (изобретателей — не приобретателей), которым по большому счету все равно где творить: в чудовищном ли бараке под Москвой (где когда-то жил годами он, Рабин, представитель Лианозовской школы и один из организаторов «Бульдозерной» выставки), в двухэтажной ли парижской мастерской...

В Париже Рабин с 1978 года. Советского гражданства его лишили в возрасте пятидесяти лет. Спустя многие годы вернули. Но вот сообщить об этом позабыли. Отняли — не спросили, вернули — не спросили также.

Эмиграция — это, как известно, всегда не сладко. Тем более для художника. Тем более в Париже, где никого и ничем в живописи удивить невозможно. Однако Рабин не стал быстренько переквалифицироваться в программисты или в ночные сторожа. По его выражению, «мазал краски». Как «мазал» их всегда и везде. И — выдюжил. Поразил даже ничему не удивляющихся парижан.

В 1997 году я вновь видел Рабина в Париже, во время концерта братьев Мищуков в зале Дома русской культуры.
Рабин пришел с женой. Он совершенно не изменился. Такой же лысенький, худощавый дяденька. Он меня не узнал, а я о себе напоминать не стал.
Как только Рабин вошел в зал, к нему тут же подбежал какой-то другой журналист. Попросил о встрече.
Забавное дело — Рабин ответил ему примерно также, как и мне в 1991 году:
— Приходите в гости, я Вам с удовольствием покажу картины!
Как только концерт Мищуков закончился, Рабин с супругой моментально откланялись. Хотя потом предстоял еще фуршет. Но на пустяки истинные художники не отвлекаются.

В 1997 году, устав от бессмысленной и беспощадной московской суеты, я опять уехал во Францию. И на оставшиеся личные сбережения три месяца провел в Париже. Жил я в крошечном, обшарпанном отельчике в центре города, в тринадцатом округе, возле площади Италии, гулял по городу, делал фотографии, писал свои непутевые заметки.
Если кто-то подумает, что я этакий крутой новый русский, тот сильно ошибется — тратил я на еду в Париже меньше, чем в Москве. Продукты там стоят значительно дешевле.
А теперь несколько фрагментов из парижского дневника.

В Париже мне известны два крупных блошиных рынка. Один из них расположен возле станции метро Рorte de Montreul, второй — возле Рorte Glignancourt. Второй — покруче. На нем продают буквально все. От газет до старых диванов. Цены на рынке не высокие. Но и товар соответствующий... Транзистор мне как-то предложили за 25 франков. Порно-журналы толкают по 10-15 франков, дубленки по 200-250... Короче все намного дешевле, чем обычно...
На рынке существуют и большие магазины, бутики, где продается мебель, антиквариат, военные товары, оружие, обмундирование армий СССР и США... Много лотков с кассетами, компакт-дисками, различными сувенирами...
...Рынок на Porte Glinancour был одним из моих постоянных развлечений... Я ходил туда порой совсем без денег, просто поболтать, поторговаться, попрактиковаться во французском языке. Там, на рынке, меня встречали такие же бедняки, как я сам. И они мне, конечно, были ближе и роднее господ с Елисейских полей.
Как-то раз, гуляя по рынку, я заметил продавца, торгующего военной советской атрибутикой — морскими кокардами, погонами...
Спросил у него:
— Вы не из России?
— С Украины...
Мы как-то сразу понравились друг другу. Разговорились. Николаю 30 лет. Из них семь — в Париже. Восемь месяцев живет здесь, четыре в Киеве. Украинец. Работает вообще-то переводчиком, а на рынке подрабатывает.
— Я здесь много лет торгую, но русских продавцов больше не встречал... Можно сказать (он улыбнулся), я — монополист. Мне здесь нравится, для меня это не только подработка, но и место общения... Я встречался здесь с великими князьями, академиком Арбатовым...
— А рэкета нет? — поинтересовался я.
— Что ты?! — засмеялся Николай. — Здесь это не практикуется. Вообще условия работы на рынке божеские. За место я ничего не плачу, не проданный за выходные товар оставляю в палатке у приятеля-француза.
Как переводчик Николай получает пять тысяч франков. Это минимум по-французским меркам. Живет у француженки. У нее квартира от работы...
— Ну, а как они, француженки, как женщины? — полюбопытствовал я.
— Да, такие же как наши, — ответил бывалый Nicolas, — только хуже. Думают только о работе и сексе. Все соки из тебя выжимают... Не знаю, может, мне просто не повезло. Но думаю все-таки, что моя история типична. Трудно нам, славянам, с западниками... И юмор у них другой, и менталитет...
— А мне все равно здесь, в Париже, нравится больше, — как-то непатриотично сказал я.
— Я тебя понимаю, — ответил Николай, — у парижан есть замечательная особенность — никто из них не полезет к тебе в душу. А уж если и залезет, то не постарается в нее побыстрее нагадить. Не то что мы.
Когда мы прощались, Николай подарил мне бутылку вина.
Я взял.
— Ты приходи сюда почаще! — сказал он мне на прощанье. — Я здесь каждые выходные. Поговорим.

Париж — это порою ад. Потому что здесь остаешься один на один с самим собой. И это общество (общество самого себя!) очень быстро начинает угнетать. Ты вспоминаешь все этапы своей непутевой жизни и понимаешь, как много в ней было мелкого, бездарного, некрасивого...
Ты вспоминаешь, как часто — с самого детства — трусил, воровал, обманывал, добиваясь — любой ценой! — своего. Как выжывал, а не жил. И тебе становится страшно. Невыносимо тяжело.
Люблю ли я Париж? Да, люблю.
Потому что именно здесь осознаешь, что прожил жизнь греховно, что ее надо срочно менять, надо покаяться. Надо воцерковляться, быть человечнее, дарить знакомым и близким (равно как и не знакомым и неблизким) подарки, отдавать все, что у тебя есть. И не грешить, не грешить. И на мгновение, хотя бы на мгновение на душе становится легче. Бог дает краткое успокоение.

Идти на кладбище Пер лашез я не хотел. Просто в Тамбовском пединституте на факультете иностранных языков, где я в свое время учился, мы столько раз говорили об этом легендарном кладбище красных коммунаров, что не пойти туда, посмотреть все своими глазами я, конечно, не мог.
Станция метро «Пер лашез». Кладбище совсем рядом. На улице тихо и торжественно. Никаких могил коммунаров я там почему-то не увидел, но увидел великую культуру нации — ухоженное, чистенькое и чинное кладбище. У многих семей там, представьте себе, даже свои поминальные домики, а то и величественные дома... Наверное, хорошо там покойникам. Мне кажется, их души либо на небесах, либо живут в этих самых домиках и домах.
Очень спокойно на кладбище Пер лашез.

Где бы я ни жил за границей, всюду люблю посещать китайские районы. Как-то у них, у китайцев, все диковинно, экзотично... И толково.
В Париже китайцев очень много. Есть даже целые их районы. Например, недалеко от станция метро «Belle ville». В этом районе расположены самые лучшие обменные пункты. Доллары обменивают там по наивысшему курсу. Если где-нибудь на Елисейских полях в ноябре 1997 года давали за один доллар 5 франков 45 сантимов, то в Belle ville — 5 франков 90 сантимов.
...Недалеко от моей любимой площади Италии тоже есть китайский квартал.
Прогуливаясь там как-то в субботу, я увидел в витрине агентства недвижимости объявление о продаже весьма недорогой студии. Было восемь вечера, но агентство работало. Я зашел, сказал, что меня интересует.
— Давайте съездим туда завтра. — предложил мне пожилой китаец. — В одиннадцать утра Вас устроит?
Я согласился.
На следующий день поехали смотреть студию, которую я, разумеется, покупать не собирался — просто собирал материал для очередной статейки о Париже.
По дороге разговорились. Оказалось, что господин А (На) в Париже уже 26 лет. Беженец из Камбоджи, по национальности китаец.
— В Камбодже несколько языков: китайский, вьетнамский, кхмерский. — рассказывал мне собеседник. — Я на всех говорю. Ну и еще немножко по-английски и по-французски. А Вы, значит, русский? (Он улыбнулся). Никогда не бывал в России, но мечтаю побывать. Вы первый у меня русский клиент. Обычно из иностранцев обращаются только англичане и немцы. Сейчас конец года, торговля идет хорошо. На предприятиях выплачивают премии, и люди охотно вкладывают деньги в недвижимость.
...Студия оказалась очень хорошей. В самом Париже, не в пригороде, на шестом мансардном этаже. Со всеми удобствами. Для мансарды такого уровня цена (27 тысяч долларов) была намного ниже, чем в других агентствах.
В общем, хорошие ребята, китайцы — труженики. И живут правильно — вкалывают и размножаются. Вкалывают и размножаются. 21 век — за ними, у меня в этом сомнений нет.

Удивительны парижские китаянки. Чтобы просто полюбоваться ими — я мог специально приехать в Belle ville. Странное, таинственное дело — у многих из них огромные глаза, европеоидные тонкие черты лица, длинные ноги.
В Париже я частенько вспоминал свою московскую беседу с певцом Юрием Лозой, которой считает, что раньше, на заре человечества, все люди были темнокожими, а под воздействием климата и времени превратились, кто в белых, кто в желтых...
Парижские китаянки подтверждают теорию Юрия Лозы.
Может быть, это и в самом деле не бред?

Здание городской ратуши было переполнено. Газета «Фигаро» устроила книжную выставку. 200 лучших писателей Парижа встречались с читателями.
Я приехал туда, надеясь увидеть Эдуарда Баладюра, бывшего премьер-министра Франции, который в последние годы тоже примкнул к нашему брату-сочинителю.
Я опоздал — Баладюр уже уехал. На его месте красовалась печальная табличка — Эдуард Баладюр будет в 14. 30.
А я приехал аж в 17.00.
Устав толкаться в толпе любителей изящной словесности и халявных сувениров, я направился, было, к выходу, как вдруг заметил заинтриговавшую меня табличку — Vladimir Fedorovski.
За столиком сидел элегантный мужчина. И раздавал автографы Я подошел. Спросил его по-французски:
— Вы, наверное, русского или польского происхождения?
— Я — русский! — ответил мне писатель тоже по-французски. Больше того я — гражданин России. Но пишу на французском языке. Надо же как-то на жизнь зарабатывать.
Разговорились уже по-русски.
— Я самый издаваемый во Франции писатель из России. — похвастался господин Федоровский. — Моя книга о русских женах французских деятелей культуры вышла на двадцати шести языках. Именно благодаря моим советам Эльдар Рязанов снял многие свои передачи...
...Я ехал домой, в свой неказистый, печальный отельчик, где меня ждали веселые красные тараканы и мятая печальная постель, и думал о нас, русских. Все-таки мы — феноменальные люди. Выживаем в самых жутких условиях. Пишем на любых языках, связываем себя узами Гименея с лучшими художниками и писателями земного шара. И летаем в космос. И... не можем решить самых элементарных проблем. Тайна сия велика есть.

В книжном магазине Никиты Струве читал «Тетрадь Вероники» Геннадия Айги.
Поразали не только стихи поэта — многое у него действительно интересно — сколько то, что Вероника — его шестой ребенок. Молодец — мужик. Выиграл битву со смертью.

Звонил своим в Германию. Настя не собирается ехать на Новый год в Рассказово. Говорит, что в каникулы у нее много выступлений (она пианистка и флейтистка). Это для нее очень важно.
Наташа говорит, что Настя в музыкальной школе играет лучше всех.
Редкое дитя. Как скажет фрау Валь — милый ребенок.

Звонил родителям. Очень быстро поговорили. Сообщил, что у меня все нормально. У них все тоже без изменений. Отец много работает.

Когда-то в тамбовской юности я ходил в литературный кружок «Слово», которым руководил талантливый поэт и журналист Сергей Бирюков. Там мы читали друг другу свои стихотворные опусы, обсуждали свежие литературные журналы, пытались (по-моему, безуспешно!) изучать версификационную технику, встречались с различными интересными людьми... В общем, этот литературный кружок дал мне творческих уроков не меньше, чем потом я получил на отделении журналистики ВКШ при ЦК ВЛКСМ.
В Париже я тоже ходил в литературный кружок. Я узнал о его существовании в одной из многочисленных бесплатных рекламных газет.
Позвонил. Дама объяснила мне по-французски, что занятия проводит доктор Накпаль, и проводит их на английском языке...
Я сказал, что по-английски говорю плохо, но зато, как собака, все понимаю. Дама захихикала и продиктовала мне адрес.
Я пришел. Дворик. Замечательный парижский дворик. Не проходной — как в Москве. Замкнутый — как в Ленинграде. Мощеный. Во дворике — крошечные (как будто бутофорские) двухэтажные домики. Возле каждого — цветы в горшочках, столики...
Господин Накпаль приветливо (по-английски) пригласил меня в дом.
Квартирка меня поразила. Две малюсенькие (метров по восемь) комнатки. Стеллажи. На стеллажах только книги и журналы. Все.
Господин Накпаль оказался индусом, окончившим Оксфорд и Кембридж, главным врачом индийского посольства, психотерапевтом и психиатром. Я понял, что попал туда, куда нужно. Рядом с господином Накпалем стояли две женщины, потом подошла еще одна дама.
Женщины начали расспрашивать, кто я такой?
Я сказал правду.
— Ах, Вы из России, журналист!.. — стала восклицать подошедшая мадмуазель. — А я читала Вашего Андрея Макина, лауреата Гонкуровской премии. У меня похожая с ним история. У меня тоже бабушка и дедушка англичане, а я живу здесь. Вообще, русские удивительно способные к языкам люди. Макин живет в Париже чуть более десяти лет, а уже пишет на французском, и прекрасно пишет, уверяю Вас — Гонкуровскую премию просто так не дают.
Я довольно улыбался — мол, знай наших!
Ровно в семь Маэстро объявил о начале занятий.
Он достал какой-то журнал и начал по-английски читать стихи. Потом повторил их. Потом опять повторил. Так он читал одно стихотворение раз пять.
Потом как-то угрожающе посмотрел на нас и, точно следователь, спросил:
— Ну что вы скажете? Что имел в виду автор?
Мы начали думать. Или делать вид, что думаем.
Одна девушка — из Венгрии — сказала, что это полет души автора...
Я напряг весь свой куцый запас английских слов и промямлил, что мне понравилась музыка стихотворения. И может быть, музыка — это и есть его смысл...
Англичанка так долго и сложно что-то говорила, что я практически ничего не понял.
Потом господин Накпаль опять читал стихи. И спрашивал:
— Что вы скажете? Что имел в виду автор?
А мы делились своими впечатлениями.

Провожая дам до метро, я долго общался с ними. Дамы, как водится в литературных кружках, оказались одинокими. И посему писали стихи. Я понял, что в скором времени моя парижская жизнь станет немножко разнообразнее...

Французские футболисты стали, как известно, в 1998 году чемпионами мира. Тренер победителей получил орден Почетного легиона. Казалось бы — успех сенсационный. Но успех этот на самом деле вполне закономерный. Футбол во Франции — это больше, чем футбол. Это наркотик, дурман. Спорт номер один. Даже популярнее, чем регби.
...По субботам и воскресеньям я ходил в Париже на стадион Georges Carpantier. На футбол. На городской футбол. Не профессиональный. Сидел на скамеечке болельщиков и поражался… Играли ребята самых разных возрастов. От пятилетних до семнадцатилетних. Пятилетние тренировались также ответственно как и взрослые. У каждого малыша — бутсы, гетры... Полная экипировка. После тренировки — матч. Самый настоящий. Арбитр в поле, судьи на линии. На трибунах — мы, зрители. Мы кричим, аплодируем — поддерживаем своих любимцев. И, разумеется, даем им ценные советы... Словом, все как в большом футболе. К настоящим баталиям надо готовиться сызмальства.
...На стадионе мне было очень хорошо, я вспоминал свое детство. Оно прошло примерно на таком же стадионе, только на московском... Назывался стадион «Крылья Советов». Интересно, играют ли сейчас там ребята?

Сказать, что секса в Париже нет, было бы несправедливо. Но все-таки трудно сейчас старику-городу состязаться в этом направлении с молодой и нахальной Москвой. Нет в Париже улицы, где бы девушки легкого поведения стояли бы не десятками, а сотнями, как на Тверской...

По-прежнему вывеской порока в столице Франции остается веселая улица Сен-Дени (не путать с пригородом!), расположенная, кстати, совсем неподалеку от центра Жоржа Помпиду и от фонтана, носящего имя (это, кажется, знают даже не все французы) Кандинского. Порно-шопы, секс-шопы, пип-шоу, театр — секс на сцене — все это, разумеется, есть на Сен-Дени.

Есть и девочки. Они стоят или прогуливаются. В теплые месяцы девушки полураздеты. Груди — нараспашку. Осенью и зимой — одеты более тепло. Все-таки холодновато.

Выглядят жрицы любви по моим представлениям весьма несексуально. Как правило, это толстые накрашенные негритянки. Впрочем, есть и весьма красивые дамочки. Они стоят, как правило, подальше от центра Помпиду. И не на самой улице, а в весьма темных переулках.

Однажды я случайно встретился в Париже со своим давним московским приятелем. Он приехал на несколько дней вместе с туристической группой. Мы обрадовались друг другу. Юрка попросил, чтобы я показал ему злачные места. Мы поехали на Сен-Дени.

Я завел разговор с одной весьма аппетитной негритянкой.
— Привет.
— Привет.
— Как дела?
— Все хорошо.
— Сколько?
— Две тысячи франков — час.
(Это значит, примерно, долларов триста).
— А скидка возможна?
— Возможна. Максимум — на пятьсот франков.
— А если я тебя покупаю на всю ночь?
Пауза. У девицы от удивления отвисла челюсть. Она строго посмотрела на меня — явно оценивала мои физические возможности...
Поняв ее смущение, я, точно оправдываясь, начал упражнения в саморекламе:
— Ты не смотри, что я такой хлипкий на вид, русские себя в деле привыкли показывать...
— Так ты русский?
— Да.
Девица молчала минуты две. Это очень долго.
Потом она сказала:
— Можно договориться за две с половиной тысячи. Но ты точно хочешь провести со мной всю ночь? Такое предложение мне поступает впервые.

Ночь я с этой девушкой не провел. Друг мой тоже не рискнул. Но цены мы узнали.

Потом мы продолжили прогулку по Сен-Дени.
Подошли к безукоризненно красивой блондинке. Поздоровались. Не мудрствуя лукаво, я тут же спросил:
— Сколько?
— Что значит, сколько? — неожиданно обиделась девушка.
— Ну, сколько ты стоишь?
— А я вообще сексом не занимаюсь...
— Что же ты тут ошиваешься?
— Я могу за триста франков показать стриптиз.

Следующая девушка за те же триста франков предложила мне сделать в с е до самой смерти.
Чей смерти — девушка не уточнила. Мы, впрочем, и сами догадались.

Безусловно, по-прежнему важным местом в секс-индустрии Парижа является старушка Пигаль.
Странная все-таки штука, жизнь. Внизу гудит, точно бензопила, Пигаль. А высоко в вышине над ней, над Пигалью, стоит величественный и серьезный храм Сакре Кер.
Все рядом в этом мире.

У Пигаль есть одна странная особенность. Если Вы будете идти по этой улице со стороны знаменитого варьете «Мулен Руж», то Вас будут яростно атаковать, зазывая в секс-шопы и секс-театры, нахальные арабские мужчины и вполне респектабельные (на первый взгляд) белые леди.

Если же идти по противоположной стороне, то зазывать в секс-шопы никто не будет.
Зашел в магазинчик — смотри, выбирай, что хочешь. Выбор «игрушек», конечно, богат. Все разновидности порока представлены.

Секс в Париже стал как-то скрытен. Зачем стоять на улице? Ведь куда как легче дать «романтические» объявления в газете. Бесплатные газеты «Boum-Boum», «Panama-Paris» (типа наших «Экстра-М» и «Центр-плюс») печатают такие послания в изобилии. Некоторые из них весьма забавны. «Один звонок — одно реальное свидание.» «Нежная как цветок предлагает душу и тело.» И т.д.

Когда в 1991 году я приехал в Париж впервые, мне показалось, что я очутился на другой планете… Москва тогда только просыпалась после семидесятилетней большевистской спячки. В конце же девяносто седьмого года мне стало ясно, что Москва — особенно в смысле развлечений! — догнала — а то и перегнала! — многие мировые столицы.

Разговаривал в Париже с одним своим товарищем, высокопоставленным французским чиновником о власти денег. Он рассказал, что видел схемы управления Россией — экономикой, политикой, СМИ.
— Там четко расписано, — сказал мой собеседник, — Кто реальный хозяин, скажем, НТВ, ОРТ, других крупных структур.
— Да это и так известно, — засмеялся я, — Гусинский контролирует НТВ, Березовский — ОРТ.
— Это не так, — возразил чиновник. — Те, кого ты назвал, — всего лишь менеджеры, исполнительные директора. Но далеко не хозяева. Подобная ситуация во всех странах. Даже премьер-министры — всего лишь исполнители. А ключевые решения принимает мировой Капитал (в России в основном американский), крупные династии предпринимателей, которых мы иногда и не знаем. Если же человек все время мелькает в экране, если он постоянно на виду — запомни: он уже не ключевая фигура. Настоящий хозяин всегда в тени.

В магазине у Никиты Струве полно всяческих объявлений, связанных с деятельностью русской диаспоры. И о культурной жизни, и о бытовых проблемах. Как-то раз я прочитал там о предстоящем концерте братьев Мищуков в Доме русской культуры. Денег у меня тогда уже фактически не было. Я вел полунищенский образ жизни. Даже на метро я не ездил — ходил по городу исключительно пешком. Пешком добрался и до упомянутого Дома русской культуры — до семнадцатого квартала (недалеко от Эйфелевой башни). Шел от площади Италии (возле которой я жил) часа два.
Мищуки оказались очень хорошими гитаристами. Виртуозными инструменталистами. Я послушал концерт с удовольствием. После концерта меня как представителя российской прессы пригласили на фуршет. Я напился. Начал нести какую-то дикую, несусветную чушь, рассказывать небылицы о себе, веря в них, выговаривать Валере Мищуку, что нельзя говорить правы, тем более делать неправильное ударение в песне.
Потом познакомился с какими-то русскоговорящими француженками, выпускницами Сорбонны, как водится, еврейками, начал к ним приставать, на одной из них — дочери художника Милича — обещал жениться. Она отвергала мои приставания очень стойко, но почему-то сама предложила свой номер телефона.
Потом не хватило водки, побежали в ларьки. Потом вспомнили, что никаких ларьков в проклятом Париже нет — ночью водки купить негде. Выкурил примерно пачку сигарет. Получил дополнительный кайф.
Домой в отель приперся поздно ночью — еле живой. С тех пор зарекся пить и курить. И продержался год. Какое же это счастье — быть свободным от алкоголя и никотина!

Накануне моего отъезда в Париж редактор журнала «Путешественник» Сергей Марков подарил мне несколько номеров своего издания. Я на всякий случай взял их с собой. И правильно сделал. Читать мне в Париже было практически нечего. Читал этот журнал. По-моему, очень интересный.
Читал его и думал: «Бог ты мой, да все уже описано тысячу раз, все уголки земного шара исхожены, а мы, наивные романтики, все куда-то лезем. Все хотим кого-то удивить».
Интересен и неподражаем в нашем мире только ты сам, твоя душа, душа другого человека. И более нечего. Все остальное уже известно.

Gardin des plantes — одно из моих любимых мест в Париже. Центр города, но тихо, спокойно. Вокруг деревья, растения, животные. Это некая смесь нашего зоопарка и ботанического сада.
Посетил там недавно выставку художников-анималистов. Это и фотографии, и графика, и живопись, и скульптура.
Один малый (фамилию не запомнил) представил на суд зрителей серию нарисованных голубей. Поразили глаза этих птиц. Осмысленные, живые. Кстати говоря, голуби — древнейшие, библейские птицы. Но по-французски они называются весьма забавно — les pigeons. Пижоны...

Это в нашей замечательной стране можно проехать без билета. В большинстве западных странах это сделать намного сложнее.
Особенно трудно в Швейцарии. Там, по-моему, вообще полстраны работает, полстраны контролирует тех, кто работает. Почти как у нас в приснопамятные времена...
Как-то в Швейцарии, когда я там учился в Университете Христианского образования, со мной произошла такая история. Ехали мы с группой студентов из деревушки Селини, где находилось наше общежитие, в Женеву — на занятия. Контроль. У всех моих попутчиков проездные билеты оказались в порядке, а у меня, увы, не совсем. Грозные дяди почему-то затребовали паспорт. Я, как последний дурак, достал из широких штанин свой серпастый, молоткастый. Контролеры посмотрели в него сурово и бдительно. И... очень обрадовались. Поймали! Оказалось, мой тип проездного был рассчитан только на тех, кому еще нет двадцати пяти лет. А мне, мягко говоря, уже тогда набежало под тридцать.
— Но проездной этот покупал не я, мне его выдали в Университете, в котором учусь! — попытался я добиться справедливости.
Слушать меня, разумеется, не стали.
— Либо платите штраф пятьдесят франков, либо мы Вас сдадим в полицию. — отрезали контролеры.
Денег у меня не оказалось. И пришлось потопать в участок.

Станция близ Женевы. Меня грубо провели (втолкнули) в камеру предварительного заключения. Обыскали. Я попытался пошутить:
— Ну что, поймали особо опасного рецидивиста-международника?
Шутку не поняли.
— Смейся, смейся, скоро окажешься в настоящей тюрьме! — ответил какой-то блюститель порядка.
Что скажешь? Менты — они и в Африке менты.

И вот я совсем один. В КПЗ. Осмотрел камеру. Решеточка. Стол. Стулик.
Что делать? Я достал из сумки предусмотрительно припасенные яблоки и начал есть. В голове проносились тревожные кадры из бессмертного фильма «Семнадцать мгновений весны», печальная музыка из этой картины... Но я не заплакал.

Минут через тридцать-сорок вошел полицейский.
— Собирайся, тут за тобой друзья пришли, выкуп принесли. Оказалось, мой друг ассириец Даниель Хошабо съездил в Селини и привез пятьдесят франков. Меня выпустили. Я кинулся Даньке на шею. Спасибо, спас.
В тот же день я купил в Женеве другой проездной, подороже. Но такой, какой полагается. Никаких инцидентов в швейцарском транспорте со мной больше не происходило, но тамошних контролеров я с тех пор не люблю.

Агрессивнее, беспощаднее контролеры в Париже. Впервые оказавшись в столице Франции в 1991 году, я купил себе там карт-оранж на месяц, то есть проездной и на метро, и на все наземные виды транспорта. Три дня ездил спокойно, никто меня не беспокоил. Но вот как-то раз в метро нарвался на проверку: сразу несколько контролеров вылавливали «зайцев». Возник шум, переполох — наверное, половина пассажиров засуетилась, занервничала. Но я сохранял спокойствие — я-то ведь имел карт-оранж. И я сам пошел навстречу контролерам спокойным и уверенным советским шагом. И зря. Страшная, как моя жизнь, контролерша (почему говорят, что француженки — супер-секси?!) бесстрастно объяснила, что в моем проездном не указана фамилия. А нужно указывать!
— Теперь Вы должны заплатить штраф. Восемьдесят франков!
Я оказался в боксерском состоянии грогги. Последние франки...
Начал лепетать:
— Но проездной-то у меня есть, я советский, русский, я, я, я...
Она же тем временем подозвала полицейского.
Здоровенный мент осмотрел мой проездной, поинтересовался документами и дружелюбно так, сердечно произнес:
— Либо плати, либо в тюрьму...
Я как советский человек предпочел тюрьму потере заветной валюты, чем, как ни странно, мента не удивил. Но пока мы торговались с говоруном полицейским, девица нагло залезла ко мне в карман и вытащила оттуда — как только у нее получилось! — ровно восемьдесят франков.

Обидно? И не говорите! Но зато опыт приобрел.

Самые же ужасные, просто зловещие контролеры, по-моему, работают в Нью-Йоркском сабвее. Система контроля там примерно такая же, как в московском метро. Турникеты. Бросаешь в них жетон — токин (стоит доллар двадцать пять центов) и проходишь. Но чернокожие ребята очень часто денежку жалеют и сигают прямо через эти смешные, невысокие заграждения. Видимо, поэтому негры так хорошо выступают на олимпийских играх...
Но, оказывается, прыгать через турникеты не всегда безопасно. Однажды я видел такую сценку: молодой негр хотел перепрыгнуть через турникет, а в него (в его горло) буквально вцепилась сухонькая старушка лет шестидесяти пяти. Она, как выяснилось, работала контролером. Тайным. В штатском. Бедного парня еле-еле откачали.

Вывод простой: НАШИ контролеры самые лояльные и человечные. Они, как пел незабвенный Андрей Миронов, только «на лицо ужасные — добрые внутри!»

Кое-что в этой жизни испытать я все-таки успел. Сидел в кутузке в Швейцарии (пусть и совсем недолго), ночевал на улицах Нью-Йорка и Парижа. Всякое бывало. Но все это — жалкие цветочки по сравнению с моим тяжким опытом работы сопровождающим туристических групп.

...Это раньше, в золотые годы «застоя», за границу советских людей отправляли только две замечательных организации — Интурист и КГБ. Сейчас — отправляют все, кому не лень. Туризм советских людей принял для иных стран просто угрожающий характер. Русские — всюду! Только ленивый не побывал где-нибудь на Мальдивах или Гавайях. Про Париж и Нью-Йорк я вообще не говорю.

Турфирма, в которой я работал, специализировалась на Европе. Мы совершали автобусные туры по следующему маршруту: Москва-Варшава-Прага-Париж-Люксембург-Берлин-Варшава-Москва.
Расскажу только об одной поездке.

Эта группа состояла из... с е м и д е с я т и человек. И когда я собирался в поездку, моя добрая подруга Оля Поздняева, которая была занята в свое время в аналогичном бизнесе, пожелала мне только одного: «Степанов, вернись на Родину живым...»

...Я встретил свою веселенькую группку на Белорусском вокзале (до Польши мы ехали на поезде).
Среди туристов было много детей. Слава Богу, с ними оказалась классная руководительница, на которую я возложил ряд обязанностей.
Прямо у вокзала ко мне подошла одна мамаша и вручила, точно новогодние подарки, двух своих несовершеннолетних ребятишек тринадцати и пятнадцати лет. Соответственно девочку и мальчика. Лешу и Машу. Я стал п е р с о н а л ь н о отвечать и за них. Сама мамаша вместе с нами не ехала, поскольку через три дня отбывала с мужем отдыхать в Египет...
Забегая вперед, скажу, что поначалу я детей опекал весьма активно. Покупал им мороженое, конфеты. Но, видимо, покупал не то. Уже в Варшаве, в первом попавшемся магазине, Маша приобрела весьма эффектную кофточку и поспешила мне похвастаться:
— Дядя Женя, смотрите, какую я купила развратную штуковину. Отпад!
После чего, опасаясь непредвиденных последствий, опекать конкретно Машу я стал несколько меньше.

В Прагу мы ехали уже на автобусе (двухэтажном). По дороге он благополучно сломался. Пришлось звонить в нашу принимающую фирму, и просить заменить автобус.
Сотрудники фирмы решили автобус не менять, но пообещали прислать механика.
Он приехал. Через сутки.
За это время я разместил людей в близлежащей гостинице. Еще на один день. Принимающая фирма обреченно оплатила.

Пока автобус починяли, пропал один из туристов. Мальчик.
Его моложавая, милая мама — Татьяна Ломацкая — была, мягко говоря, сильно взволнована. Она схватила меня за рукав, запихнула в такси и повезла в полицию. Там она начала кричать, что пропал ее малолетний сын.
Чешские учтивые полицаи стали спрашивать приметы малолетнего сына.
— Он совсем несмышленый, маленький. — сквозь слезы причитала несчастная мать. — Рост сто восемьдесят сантиметров, размер обуви сорок пятый, семнадцать лет.
Молоденький офицер галантно пригласил нас в полицейскую машину, и мы поехали по ночной Праге искать малолетнего сына семнадцати годков отроду. Нашли. Совершенно случайно. Виталик забрел в ночной клуб. И безмятежно пил пиво. Очень удивился, что мы его разыскивали, оказалось, он предупредил мать, что вернется в гостиницу поздно ночью.

А публика тем временем начала показывать характер.
Утром в Праге, на завтраке, парочка молоденьких женщин, Бубенчикова и Рачкова, опоздали, как говорится, к раздаче, а школьники, разумеется, не опоздали. На столах было неряшливо. И несколько пустовато.
Бубенчикова и Рачкова стали требовательно спрашивать, где еда? Я объяснил, что на столе. Нужно, мол, подойти и взять свою порцию.
— Не будем!
— Кто же за вас это должен сделать? Я?
— Неужели мы?
Я не стал препираться, просто отдал им свой сухой паек, заготовленный мной еще дома, в Москве.

Лучше всех вели себя пожилые, восьмидесятилетние евреи Берс Аронович и Марта Вениаминовна Розенберги. Ничего, что они то и дело задавали «детские» вопросы, типа, а в Брно мы будем? А в Дрезденскую галерею зайдем? А по Нилу покатаемся на плотах? А Ниагару увидим?
Иногда мне казалось, что они что-то перепутали и просто совершают кругосветное путешествие. Но я отдавал себе отчет в том, что восемьдесят лет — дело серьезное. И многие вещи в столь уважаемом возрасте элементарно можно перепутать.
Я отвечал пожилым людям просто и лаконично — едем строго по маршруту.
Этим ответом я, вероятно, только укреплял их таинственные наполеоновские планы.

В Париже я поселил всех в очень хорошей гостинице, прямо в центре города, на площади Италии. Правда, при размещении выяснились странные обстоятельства. Супруги Зотовы, ранее всегда располагавшиеся в одном двухместном номере, неожиданно пожелали жить в отдельных одноместных номерах.
Зотовы поссорились.
— Я хочу спать в отдельной кровати и в отдельном номере! — особенно решительно настаивал Зотов-муж.
— И я хочу спать отдельно (не уточняя от кого!) — говорила Зотова-жена.
Я долго любезничал с девочкой-мароканкой, менеджером отеля. Каких только комплиментов я ей не наговорил! Пришлось даже наврать, что я обожаю Марокко и провожу там все свои отпуска.
Девочка верила с трудом. Но мило улыбалась от сентиментальности.
Проблему решили, не переплатив ни франка. Поселили-таки супругов в разных отдельных номерах.
Но тут же возникла другая проблема. Оказалась, что школьникам (а со мной ехало около двадцати тюменских девятиклассников) выдали ключи не от обычных номеров, а от семейных... То есть номера были, как мы и договаривались с принимающей стороной, двухместные, но кровати там стояли семейные, двуспальные. В каждом номере — одна огромная кровать. Наши поляки опять что-то перепутали, забронировали не те номера.
Девочка-мароканка, отбросив невыгодную сентиментальность в сторону, точно милую, но бесполезную вещь, сурово объяснила мне, что поменять с т о л ь к о номеров невозможно. Точнее, возможно. Но это стоит денег. И больших.
Я задумался — что же делать?
Как ни странно, проблема разрешилась сама собой и очень просто. Тюменские школьники выразили подозрительно активное желание провести ночи в Париже именно в семейных кроватях...

В Париже от принимающей стороны с нами работала гид Яна, полька, живущая во Франции. Нужно признать, она старалась, куда только нас не водила! Мы посетили величественный Лувр и захолустный Версаль, поднялись на скрипучую и качающуюся Эйфелеву башню, сходили в умопомрачительные Диснейленд и аквапарк, сделали сладостно-неизбежный шопинг, и цетера, и цетера.
Однако туристы почему-то совсем не радовались жизни.
— Зачем нас привезли в «Тати»? Здесь такой дешевый товар! — кричали они в одном месте.
— Зачем нас привезли в Дефанс? Здесь, в магазинах, все дорого! — кричали в другом…
И т.д.

В Париже мы пробыли около недели.
Я привык к постоянному стрессу и сну размером в пять часов.
Я понял, что такова моя селяви. И не грустил.
А разные мелкие приключения продолжались. У Бубенчиковой пропал фотоаппарат.
Она прибежала ко мне в номер и начала, извините за каламбур, бубнить:
— Вы за это ответите! Если бы у Вас фотоаппарат пропал, Вы бы его обязательно нашли. Знайте, если не найдете мой «Кодак», я из гостиницы не уеду.
Я бы, конечно, очень этого (чтобы Бубенчикова не уезжала) хотел. Но — промолчал. Глубоко в душе я жалел работников гостиницы. Они и не подозревали о тех мрачных перспективах, которые опасно замаячили на их горизонте.

Иногда, в редчайшие минуты свободного времени, я позволял себя немного поразмышлять на отвлеченные темы, повспоминать не худшие времена «застоя», когда для того, чтобы выехать за границу требовались комсомольские и партийные характеристики, справки из поликлиники. И т.д. Как показала жестокая жизненная реальность — это были не самые бесполезные процедуры. Все-таки выезжало не так много неадекватных людей.

Работал я в туристическом бизнесе не слишком долго. Менее года. Ушел из него окончательно и бесповоротно, чтобы навсегда не заболеть грешной болезнью мизантропии.
Все-таки лучше за границей отдыхать, а не работать.

В 1992 году мы вместе с извечным моим спутником, фотографом Игорем Тараскиным ездили в командировку от журнала «Столица» в Азербайджан. В Баку было много интересных встреч — с нефтяными магнатами и членами правительства, рабочими и бизнесменами, азербайджанцами и русскими. Лично мне очень понравилось. Все-таки по темпераменту я южанин...
Из Баку мы делали выезды, как говорят, на места. И однажды приехали по собственной, надо заметить, инициативе в одно диковинное место.

До села Ивановка Исмаилинского района Азербайджана дорога далека. Пять часов, как минимум, нужно потрястись от Баку по крутым горным дорогам на автобусе.
Но посетить Ивановку стоит. Когда мы туда приехали, сразу и не поняли, где оказались. Дома — какие и в богатой-разбогатой Америке не всегда увидишь, а лозунги, наоборот, — как в былые годы в Высшей комсомольской школе при ЦК ВЛКСМ. На главной улице села (рядом с Правлением) — красовались гербы бывших союзных социалистических республик. Огромный круглый каравай хлеба продавали за копейки. И жили там в основном русские. Что такое? Таинственный остров капитана Немо? Новые Лыковы?
Мы с проворным Тараскиным стали знакомиться с местными жителями.
Первые наши вопросы мы задали сотруднице местной столовой Татьяне Григорьевне Казаковой. Кстати говоря, в этой столовой, заплатив десять рублей, мы откушали так, как не во всяком московском ресторане накормят.
Татьяна Григорьевна Казакова:
— Мы живем как у Христа за пазухой. Межнациональных конфликтов у нас никаких не было и нет. Хотя проживают здесь не только русские, но и азербайджанцы, лезгины... Уезжают люди редко. Кое-кто попытался искать счастья на стороне (это когда война в Карабахе разгорелась), да большинство потом вернулось. И богатство, и благополучие наше возникло не на пустом месте. Все это благодаря нашему председателю — Николаю Григорьевичу Никитину. Он у нас от Бога. Да и вера нас поддерживает. Мы же староверы, молокане то есть.
— А что это значит? — спросил любопытный фотограф Тараскин.
— Мы не принимаем крест и икону, ибо они — порождение рук человеческих, а не божественных. А так у нас все — как у остальных христиан. В общем, набожные люди у нас живут.
Как в Баку какая заваруха — аксакалы наши молятся — чтоб все жили в мире.

Потом мы разговорились с сотрудницей местной гостиницы (да-да, есть в Ивановке и своя роскошная гостиница) Марией Васильевной Орловой:
— Жизнь у нас в самом деле хорошая. Особенно раньше прекрасно все было. В последнее время появился все-таки страх. Вдруг нас попросят отсюда? Власти-то сейчас как таковой нет, законы не работают. Это у нас в колхозе порядок, а во всей стране — черт знает что делается. А лучше всего вы все-таки с председателем поговорите — он о колхозе лучше любого расскажет.
Мы стали ждать председателя. Он находился в поле. Приехал только к вечеру. Немолод. Суров на вид. В ковбойской шляпе. В синем плаще. Внимательно посмотрел командировочные удостоверения, побуравил взглядом.
Покосился на диктофон, но на вопросы — на все! — ответил.
Николай Григорьевич Никитин:
— Селу нашему лет сто семьдесят. Приехали сюда наши предки — сослали их цари за веру молоканскую — из Тамбова, Воронежа, Ростова, Ставрополя, из других городов и деревень. Приехали и прижились на азербайджанской земле. И конфликтов никогда никаких с коренными жителями у нас не было. Да и что нам — народам! — конфликтовать? Азербайджанцы трудолюбивы, мы, русские молокане, тоже не отстаем. В чем наша молоканская изюминка? Мы — профессионалы. Родители сызмальства приучали и приучают детей к ремеслу. Причем именно к тому делу, к которому есть у ребенка способности. Потому что быть настоящим плотником, к примеру, — это призвание. У меня такого призвания нет. А у братьев моих есть. Вот отец меня с детства и не стал к плотницкому ремеслу — искусству! — приучать, в поле стал водить. Что-то, говорят, из меня получилось.
В двадцать пять лет меня избрали председателем. Было это аж в пятьдесят третьем году. На общем собрании только один человек проголосовал против — это... моя мать.
— Почему, если не секрет?
— Поддавал я тогда изрядно. Но как только стал председателем — бросил. Дядя отца меня вразумил. Однажды пришел к нам с матерью и сказал: «Ты можешь, конечно, пить и дальше, но тогда верни колхозную печать. Водка и печать — две вещи несовместимые». Ему тогда было восемьдесят три года. Я послушал мудрого старика. У нас, молокан, слово старцев — закон. Бросив пить сам, я затеял всеобщую антиалкогольную кампанию.
Начал со своих родственников. Прежде всего — с шурина. Отправил его лечиться. Заплатил деньги немалые. Через полгода с лишним он вернулся. Завязал. Потом я отправил на лечение еще сто двадцать семь любителей спиртного. Семьдесят девять вылечились. Двенадцать человек лечения не вынесли — повесились. Двадцать семь пили до последнего дня. Но двадцать семь — это не сто двадцать семь. Появилось здоровое поколение. У них появилась здоровая — трезвая! — поросль. Так у нас до сих пор и не пьют. И это главный секрет нашего успеха. Хотя то, что Вы видите, наживалось не сразу. Случалось, что меня и под суд хотели отдать, заслушивали на бюро ЦК, где председательствовал лично товарищ Алиев. Понимаете, мы еще в шестидесятые годы стали строить у себя в селе кирпичный завод, асфальтовый... Это считалось грубейшим нарушением устава колхоза. Если бы за меня не заступился мудрый Алиев (эти слова Никитин говорил, когда Алиев не был у власти! — Е.С.) — сидеть бы мне лет десять-пятнадцать. Вот так. А через два года меня за те же «прегрешения» наградили звездой Героя Социалистического Труда. И даже другие колхозы в Азербайджане стали обязывать строить подсобные хозяйства.
— А сегодня какие у вас еще заводы, сооружения построены?
— Комбикормовый завод, черепичный, мельница, пекарня, маслозавод, слесарные мастерские, мебельные и деревообрабатывающие цеха... Словом, есть все, что нужно. Хотя, честно говоря, могли бы мы жить и лучше. Ведь работаем мы за семерых. В Исмаилинском районе двадцать шесть хозяйств, а сорок-пятьдесят процентов продукции сдает наш колхоз имени Калинина. Это и виноград, и зерно, и мясо...

Вечером мы гуляли по селу. Пьяных криков не слышали. Воздухом чистым дышали, птичек слушали. Очень нам, детям каменных городских джунглей, это все понравилось.
Значит, могут еще русские люди работать. Несмотря ни на что. Если совесть есть. И вера есть.

Эта история произошла в Стамбуле, в городе, как известно, контрастов.
Преамбула.
Я люблю Стамбул; грязный и величественный, жульнический и святой, турецкий и русский... Да-да, именно русский. Едва Вы оказываетесь в бывшем Константинополе, как сразу видите надписи на русском языке (причем, не только в общественных туалетах). Повсюду. Банкетный зал «Е-мое!», универмаг «Дружба», «Оптовые поставки для России». Такие и подобные надписи в городе не редкость. Прямо как на Брайтоне или даже в Одессе...
Пройти по городу совсем непросто.
Турки начинают приставать сразу, точно неопытные молодые ловеласы. Паузы никакой. Интересно, что сразу начинают говорить по-русски. Неужели нас и в самом деле видно за версту?
«Коллега, купи джинсы!»
«Коллега, Спартак (Москва) — чемпион. Купи дубленку!»
«Коллега, Жириновскому подарим море. Купи куртку!»
Кто бы ты ни был, ты уличному турецкому торговцу — коллега. Не плохо.
Конкуренция бешеная. Продают все. И все. На доллары и лиры, фунты и швейцарские франки, иены и даже рубли. Но охотнее всего берут, конечно, баксы.
Хватают за рукава, сбавляют цену до пятидесяти процентов. Только купи! Работают люди.
Той осенью я поехал в Стамбул за шмотками, просто решил приодеться (купить ботинки на зиму, хороший белый пиджак, кое-что еще), а заодно проведать милый городок. Прибыл морем. На корабле. Прибыл и сразу пошел на рынок.
Итальянские ботинки на меху справил за двадцать шесть долларов, сбавив цену с пятидесяти. Поймите меня правильно. Я не торговый работник. Но в Стамбуле на базаре существуют свои законы жанра. Если Вы не торгуетесь, значит, Вы унижаете продавца. Он к этому не привык. Значит, Вы не встаете с ним на один уровень, а демонстрируете свое буржуазное превосходство.
Но богатые буржуа покупают товары в дорогих магазинах.
Так что, коли уж явились на базар — не пижоньте, торгуйтесь.
Пожилой торговец легко мне сбросил цену, даже завернул обувку в черненький целлофановый пакет. И я пошел дальше. Посмотрел на хорошие турецкие дубленочки (примерно за триста баксов), посмотрел на адидасовские спортивные костюмы (по полтиннику), обратил внимание на утюги «Равента» (по десятке). Хорошо. Но мне этого было не надо. Мне был нужен хороший красивый белый пиджак.
И я его нашел.
...За прилавком стояли два мужичонки — сущие азербайджанцы! — торговали целым ворохом пиджаков. Люди подходили, меряли. Я тоже померил. Один пиджачок был сшит прямо как на меня. Удалось мне его сторговать за двадцать три бакса. Но вот незадача — купюры я с собой прихватил только стодолларовые, а сдачи у торговцев, по их словам, не оказалось. Однако один из них меня успокоил, сообщив, что сейчас пойдет и разменяет крупную купюру. И принесет мне сдачу. А мне он пока предложил постоять рядом с вещами, мол, это будет что-то вроде залога.
Я стоял десять минут. Двадцать. Двадцать пять. Начал нервничать. Спросил другого продавца: «Где же коллега? Почему не возвращается?» Раз спросил, другой. Когда в третий раз повернул к нему голову — второго тоже след простыл.
«Ну, — подумал я, — и ситуевина. Что же делать? Пиджаки, что ли, с собой в Москву тащить? Но куда их там девать? Да и как допрешь столько?»
Пока я размышлял на эти печальные темы, ко мне подошла какая-то женщина, судя по всему, явно китаянка. И спросила по-английски: «Сколько стоят пиджаки?»
Я, точно заправский бизнесмен, цену сразу машинально завысил.
«Пятьдесят долларов!» — как-то само вырвалось.
Она почесала в затылке. Еxpensive. А потом начала сама с собой размышлять по-русски. «А Ваньке-то небось пиджак бы подошел. Но, наверное, найду и подешевле!» Я ей возразил на чистом русском языке: «Дешевле найдете вряд ли, хоть весь гранд базар обойдите, да потом в России такой пиджак стоит не пятьдесят, а сто долларов. Посмотрите, Италия, ручная работа!..»
У тетки так челюсть и отвисла. «Слушайте, — проговорила она, — где же Вы так говорить по-русски научились, совершенно без акцента?!»
«Да я в Москве около тридцати лет прожил!» — честно ответил я, тридцатилетний московский журналист.
Тетку опять чуть кондратий не хватил: «Сколько же Вам сейчас?!»

Потом мы разговорились, конечно, с Анной Кирсановной. Оказалось, что родом она из Калмыкии, тоже шопинг приехала в Стамбул делать.
Анна Кирсановна ушла, но стали подходить турки.
Им я уже честно говорил, что товар не мой. На вопрос «Сколько стоит?» — честно отвечал, что не знаю.
Прождал я в общей сложности около часа.
Собрался уже все бросить и податься восвояси не солоно хлебавши, как вдруг заметил одного из моих «коллег», того, кто покинул меня последним. Я — к нему. И произнес — видит Бог, я не вру! — знаменитый текст из великого фильма: «Цигель, цигель, ай лю-лю, «Михаил Светлов», опаздываю на корабль, нельзя ли побыстрее ай-лю-лю?»
Товарищ не понял. По-английски не понял тоже.
Тогда я тихонько так, почти полушепотом заявил: «Если сейчас не вернется коллега, я позову полицию!» Слово «полицию» я произнес достаточно громко. Исчезнувший продавец появился через мгновенье. Точно в кустах сидел и за мной наблюдал. Принес сдачу. Извинился, что так долго. Сказал, что я хороший человек, а пиджак на мне сидит «супер».
Побежал я с гранд базара, довольный, что не потерял денежки.
Но с тех пор никогда в Стамбул не беру стодолларовые купюры. Лучше мелочишкой запастись. Проще надо быть. И люди к тебе потянутся.

Только сейчас, спустя годы, я начинаю понимать, как нахален, неосмотрителен, порой просто безрассуден я был в молодые годы.
...Позвонил мне как-то в начале девяностых мой приятель Игорек Тараскин, видный советский фотограф, и сказал:
— Старик, мы с тобой отстали от жизни, пока мы делали интервью и фоторепортажи, все умные люди уже сделали «бабки», либо отвалили за кордон. Пора и нам. Не навсегда, кстати. Нарубим «капусты» и вернемся.
Я начал задавать занудные вопросы, типа, а что мы там будем делать?
Игорек отвечал, что работы навалом. Больше того, нас, мол, уже ждут. Будем, дескать, диспетчерами в таксомоторном парке. Или кем-нибудь еще.
И в скором времени нам в самом деле прислали из США приглашения.
Получили мы визы. И — не поверите! — даже не созвонившись с принимающей стороной, вылетели в Америку.
— Там на месте договоримся! — решил отчаянный, истинно русский человек Игорек.
Я же (все-таки есть во мне что-то подозрительное!) на всякий случай подстраховался и позвонил своему давнему товарищу по длительной переписке эмигрантскому поэту Мише Трутневу.
И — оказался прав.
Только Миша нас в аэропорту и встретил. Друзья Игорька про нас забыли решительно и бесповоротно.
Переночевали мы у Миши, в Филадельфии (он нам машину подал аж в Вашингтон, куда мы прилетели). Друзья Миши предложили Игорю остаться, но Тараскин рвался в Нью-Йорк, на заработки. И укатил. А я остался в Филадельфии, у Миши.

Он жил с мамой, милой еврейской старушкой лет семидесяти пяти. Мама получала восьмую программу (это и денежное пособие, и бесплатное медицинское обслуживание и так далее). Миша получал, как и мама, велфер, то есть пособие по безработице. Не работали они за двадцать лет эмигрантского бытия ни часа.

Первый день в Америке прошел для меня спокойно.
Я гулял по городу вместе с Мишей. Удивлялся незатейливому пейзажу русско-еврейского райончика города. Скучные, однообразные двухэтажные домики, спокойные улицы, никаких небоскребов, никаких проституток на улице. Экзотики — ноль. Но зато спокойно, сытно, уютно. Рядом с Мишиным домом находился бассейн под открытым небом. Бесплатный. Бедные люди (в основном советского происхождения) там в уикенды купались. Богатые купались в своих собственных бассейнах.
Говорили мы с Мишей на одну тему. О нем. О его гениальном, неповторимом, великом, эпохальном и т.д. творчестве.
— Если честно, старик, знаешь, в чем твое основное предназначение? — как-то раз спросил меня Миша.
И тут же сам ответил на свой вопрос:
— Ты должен добиться того, чтобы мне дали Нобелевскую премию. Понимаешь, я великий, а премию дают всяким жидам, типа Бродского.
Как вы понимаете, Миша тоже был евреем и в США выехал именно по израильской визе. Впрочем, себя он считал похожим на римского патриция, а отец, говорил, у него англичанин.
Я слушал Мишу молча. Его это не устраивало. Он заводился.
— Ну что ты считаешь, что Бродский заслуживает Нобеля?
— Уверен, — отбивался я, — что не будь Бродский евреем, не побывай он в ссылке и в эмиграции, не будь он, в конце концов, действительно очень талантливым человеком — премии бы ему не видать. Тут все совпало.
— А у меня, что, не совпало? — кипятился Миша. — Двадцать лет страданий на чужбине, стихи в е л и ч а й ш е г о (Миша выговорил почти по слогам! — Е.С.) накала — все с подлинной любовью к Родине. А сколько книг я собрал для России! Составил картотеку. Преподнесу в двухтысячном году в дар нашей с тобой Родине.
Я одобрительно улыбался и старался отмолчаться.

Каждое утро Миша стабильно будил меня в семь утра, и мы уходили заниматься, как он говорил, бизнесом. Мы искали деньги. В прямом смысле этого слова.
— Смотри, Женька, я квотер нашел! — кричал, счастливый Миша, увидев двадцатипятицентовую монетку.
— А вот гривенник, тоже пригодится! — вторил Трутневу я, найдя десять центов.
Иногда нам крупно везло — кто-нибудь из нас находил «токин». Это жетон для метро стоимостью доллар двадцать пять центов.
Монеты лежали повсюду, особенно денежные места были в районе стадиона, рядом с бассейном и на бейсбольном поле.

Миша любил делать мне подарки — он брал меня, например, в еврейский клуб, там продавались кроссовки по доллару, костюмы по два бакса, другие полезные вещи за мизерные деньги. Миша платил!

Иногда мы грешным делом ходили и на помойки. Миша очень любил там находить различные ценные вещи. То статуеточку какую-то отыщет, то новый телевизор. Помойки в Филадельфии — это особый разговор. Люди выбрасывает все, что не попадя. Если бы все это можно было бы вывести в Россию, Америка стала бы самым чистым государством в мире. Увы, перевозка дорогая.

Так мы и жили — разговаривали о Мишиной гениальности, искали деньги, ходили на помойки, смотрели телевизор, читали книги.

Иногда к нам приходили гости. И мы опять говорили о Мишиной гениальности, щедрости, доброте. Другие (не хвалящие поэта) люди в дом не приходили. Тут Мише надо отдать должное — он был, точно Сталин, последователен.

Однажды к нам в гости заявился видный меценат Игорь Палкин, главный редактор литературно-художественного журнала на русском языке «Эпопея». Журнал выходил тиражом сто экземпляров и пользовался известностью в узких кругах творческой русскоязычной интеллигенции.
Как-то уж так получилось, что Игорь прямо с порога начал кричать:
— Женя, какие у Вас красивые глаза, какие у Вас красивые глаза. Поехали, я Вам покажу центр города.
Я был молод и глуп. Я поехал. Мы ходили по центру города, он действительно оказался красивым. Большие стеклянные небоскребы, уютные старинные особнячки, оживленные веселые улицы. Я начинал понимать, что Филадельфия — это не только наш русско-еврейский район. Мы ели мороженое, фисташки, посидели в кафе, где сожрали по аппетитному гамбургеру, посетили порно-шоп, зоомагазин. Все шло прекрасно.

Стали возвращаться. По дороге заехали к Игорю в гости. На полчасика, как он выразился. Начали выпивать.
Тут я должен сделать нравоучительные ремарки: дамы и господа, если вам наливают водку с апельсиновым соком, значит, вас хотят соблазнить.
Тогда я этого еще не знал.
Я выпил много. Чуть не потерял сознание. Прилег. Игорь попытался меня поцеловать. Я его оттолкнул. Он начал приставать опять.
Я понял, как тяжело быть женщиной.
В итоге он ушел к себе, а я так и не сомкнул глаз — боялся новых поползновений на свою мужскую девственность, которую мне все-таки геройски удалось сохранить.

От Игоря я сбежал. Но и к Мише возвращаться не хотелось. После этого я жил еще у огромного количества людей в Филадельфии. А потом и вовсе уехал в Нью-Йорк, где у меня началась совсем другая жизнь.

Спустя несколько лет, я вновь приехал в Филадельфию, уже по журналистским делам. Практически никому из прежних знакомых я не звонил, никого не видел. Кроме... Игоря. Мы — совершенно случайно так получилось! — встречали Новый год в одной компании, компании новых моих (и как выяснилось его) друзей. Игорь потерял работу, постарел. Но бодрости духа не утратил, держался молодцом. Даже подарил мне хорошую кожаную куртку.
Кстати говоря, Игорь каким-то своим сверхъестественным, непостижимым шестым чувством заранее узнал, что я приеду. И на стенах дома, где мы отмечали Новый год, за несколько часов до моего приезда, написал немало милых, а также шутейных слов обо мне. Например, таких: «Ура, к нам едет резидент из бывшего Советского Союза.»
Было весело.

Сейчас я живу и вовсе в Москве, даже не в Нью-Йорке.
Ностальгии по Филадельфии нет.

Творчество Сергея Довлатова я (как и многие другие) полюбил давно и сразу. Помню, жил тогда в далеком замечательном городе Рассказово, в Тамбовской губернии. Учил, как мог, детишек уму-разуму в сельской школе. А вечерами — знали бы мои бедные ученики! — слушал вражеское радио «Свобода». Довлатова слушал. Он читал свои потрясающе смешные этюды из цикла «Ремесло».
Когда писателя не стало — как-то стало тяжелее жить. Все его книги уже прочитаны. А новых никто за него не напишет. Мне кажется, все русские писатели ставили и ставят перед собой одну неправильную, странную задачу — напугать читателя, показать, какой страшный мир его окружает. А Довлатов — наоборот. Довлатов, да еще — не смейтесь! — Александр Сергеевич. Во всяком случае, именно эти два литератора меня спасают, вселяют в меня заряд оптимизма!
В начале девяностых я неоднократно бывал в Нью-Йорке, жил там довольно долго.
Русский Нью-Йорк пропитан прозой Сергея Донатовича.
Мне, как всегда, повезло. Я встретил массу людей, которые знали Довлатова, дружили с ним.
В 1992 году по довлатовским местам я гулял в сопровождении Григория Поляка. Несколько слов о нем. Григорий — человек бесконечно добрый и симпатичный. Подвижник культуры. За двадцать лет эмиграции издал в своем издательстве «Серебряный век» книги Ремизова и Вагинова, Булгакова и Аксенова, Платонова и Олейникова, Венедикта Ерофеева и Хармса и, конечно, Довлатова, своего друга. То, что меня сопровождал Григорий, было вдвойне приятно, ибо Поляк — прототип многих героев писателя, один из ближайших его товарищей.
Район, где жил Сергей, называется Квинс, местечко — Форест Хилз. Дома — по нью-йоркским масштабам — небольшие. Вокруг много русских, бывших советских евреев. Русская речь слышна повсюду. Немало синагог. Изумительны русские магазины. В один из них (который посещал в свое время и Довлатов) мы зашли. Все говорят по-русски. Но с колоритным одесским акцентом. Григория все знают.
Тут же подскочил продавец:
— Гриша, что возьмешь?
Поляк набрал всякой всячины. И колбасы, и сыров, и русского черного хлеба.
Даже русской пищи в Америке с избытком. Как говорится, вы хотите курочек? Их есть у меня!
— В этот магазин, — рассказывает Григорий, — мы с Сережей заходили очень часто. Он у него неоднократно описан. Правда, однажды мы решили похудеть и стали ходить только в американские супермаркеты, потому что в наших магазинах пища очень жирная, типично русская, основательная.
— Давно Вы познакомились с Довлатовым?
— Мы познакомились с Сережей на пятый день после его приезда в Нью-Йорк. И с тех пор практически не расставались. Виделись ежедневно, общались постоянно. Мы ведь не только жили по соседству. Мы целый период в жизни работали под одной крышей. Сережа в газете «Новый американец», а я — в издательстве «Серебряный век».
Мы подходим к невысокому блочному дому, открываем дверь. Гриша показывает мне список жильцов. Я читаю надпись: Довлатова. Раньше здесь значилось: Довлатов.
Мы продолжаем прогулку. Григорий рассказывает, каким человеком был Сергей.
— Сережа отличался многими замечательными качествами. Очень редкими по нашим временам. Например, я уверен: в мире не найдется ни одного человека, который бы сказал, что Довлатов остался ему должен. Долги отдавал всегда. Ему, знаю, не отдавали. О его широте ходят легенды. Но он был даже шире... Я знаю массу людей из России, одаренных Сережей. Он им дарил МЕШКИ с вещами, устраивал вечера, словом, помогал как мог.
— В этом, по-моему, вообще отличительная черта русских писателей — больших писателей! — поддерживаю я тему. — Например, Федор Михайлович Достоевский, не взяв с собой червонца — того, золотого — не выходил на улицу. Он всем всегда хотел что-то подарить, как-то облегчить жизнь тех, кого встречал на пути. И Довлатов — такой. А ведь сам жил, насколько мне известно, вовсе не богато.
— Да. Хотя в последнее время его материальное положение улучшилось, он вел много передач на радио, издавались его книги по-английски, он получал большие авансы, выходили его многочисленные публикации в крупнейшем литературном журнале Америки «Нью-Йоркер».
— Григорий, Вы один из персонажей книг Довлатова. Как так получилось?
— Весь наш район состоит из таких персонажей. Вон неподалеку стоит дядя Миша (Григорий показывает мне невысокого, худощавого человека. — Е.С.). Он столяр и тоже герой Довлатова. Дядя Миша до сих пор не может осознать, что его бывший сосед — известный писатель. Привык, что Сережа — просто свой в доску парень.
— Вы часто гуляли вместе?
— Каждый вечер. Если не были в разъездах. Он на мне «обкатывал» многие свои произведения. Он мне всегда что-то в своей шутливой манере рассказывал. Как потом выяснялось, это были куски его новых рассказов.
— Я слышал, что Довлатов очень любил собак. Правда?
— Да, правда. Сначала у него был фокстерьер Глаша, потом такса Яшка. Яшка жив и сейчас, ему много лет. Пес забавный. С ним всегда приключались какие-то забавные случаи. Расскажу об одном. К Сереже постоянно наведывалась разная писательская публика из Москвы и Ленинграда, пятнадцать-двадцать человек размещалось в его отнюдь не роскошной кухне. Хлебосольный хозяин всех угощал. А Яшка ко всем ласкался. И незаметно грыз штаны гостей. Так один маститый литературный критик, ныне главный редактор популярного московского журнала, однажды присел в джинсах, а вышел в шортах. Очень обижался.
— Расскажите о семье Довлатова.
— У Довлатова остались мама Нора Сергеевна, вдова Лена, дочь Катя, сын Коля. Он родился уже в Америке. Мы постоянно перезваниваемся с Норой Сергеевной. По нескольку раз на дню. С собакой гуляет Лена. Иногда мы это делаем вместе. У меня есть ощущение, что Сергей по-прежнему присутствует в моей жизни. Просто уехал в далекую командировку...

В 1993 году я познакомился с Норой Сергеевной Довлатовой и Леной, вдовой писателя. У нас установились хорошие, добрые отношения. Лена даже подарила мне компьютер Сергея Донатовича, какие-то другие вещи.
Однажды на кухне Довлатовых (очень хлебосольной, воистину русской) мы разговорились с Леной. Я рискнул спросить ее:
— Вы не жалеете о том, что уехали?
Лена ответила, что нет, не жалеет. По ее словам, в Америке ее семья начала вторую жизнь, приобрела большой новый опыт.
На мой субъективный взгляд, этот опыт оказался весьма нелегким.
Постоянной работы у Лены тогда, по-моему, не было. Она зарабатывала на жизнь тем, что набирала тексты на своем компьютере «Макинтош» для русского издательства «Ардис».
Сейчас я вынужден сказать о том, о чем говорить не очень принято.
Когда писатель умирает — его, как правило, начинают идеализировать, наводить на него хрестоматийный лоск.
Талантливейший Довлатов был земным человеком — любителем жизни во всех ее проявлениях. И меры — по словам многих его друзей — не знал ни в чем. Работал — так работал на износ, пил — так пил основательно. По-русски. Хотя русской крови, любопытно заметить, в нем не было ни капли. Отец у него еврей, а мама — армянка.
В 1993 году на Брайтоне мой тогдашний приятель, поэт и издатель Константин Кузьминский, показал мне дом, где встретил свои последние часы Сергей Довлатов. В этом доме, якобы, жила подруга Сергея Донатовича.
Легенда такова: Довлатов находился в очередном запое. Потом у него случился сердечный приступ. Скорую помощь он вызвать не захотел. Во-первых, он не имел элементарной медицинской страховки, а во-вторых, он не хотел предстать перед врачами в непрезентабельном виде. Он был аристократом до мозга костей.

Помните, как доблестные и справедливые герои несравненного Гойко Митича расправлялись с коварными и вероломными «бледнолицыми», помните Чингачгука Великого Змея, Острого Глаза и цетера и цетера?! Целое поколение мальчиков начала семидесятых выросло на безоговорочной любви к индейцам, этим таинственным храбрецам из фильмов киностудии «Дефо» и романов Фенимора Купера. Я тоже из поколения этих мальчиков. Я хотел подражать индейцам. И не хотел подражать «бледнолицым». Иногда мне даже казалось, что все индейцы (как этнос) — это какие-то вымышленные создания, навроде Павки Корчагина.
О том, что индейцы — вполне реальные, а не вымышленные люди, я понял только тогда, когда получил уникальную возможность пожить в Соединенных Штатах Америки — непосредственно в пресловутой индейской резервации.

Я жил в штате Висконсин (это в центральной части Штатов), в резервации племени Онайда. Как выглядят эти люди? Хотя сами индейцы считают себя четвертой расой (помимо, как Вы помните, европеоидной, монголоидной и негроидной) выглядят они весьма похоже на сибирские народы — на алтайцев, коряков, якутов... Словом, оriental people.

Теперь немного истории.
Индейцы племени Онайда пришли в штат Висконсин из штата Нью-Йорк, откуда их, действительно, выжили белые поселенцы.
Индейцы в Висконсине освоились. Благодаря своему трудолюбию и в общем-то неприхотливому характеру.

Сейчас они живут, по моим представлениям, так, как в России не живут весьма обеспеченные граждане. Во-первых, у большинства членов племени (а членом племени может стать любой человек, у которого есть хотя бы четверть индейской крови) имеют свои частные дома. Да, конечно, дома не такие, какие стоят у нас, например, по Рублево-Успенскому шоссе. Но — дома со всеми удобствами. С горячей и холодной водой, с отоплением (как правило, это паровые котлы), с телефоном и т.д. И это не у богатых «нуворишей». Это практически у всех. Редко, кто живет в квартирах. Вообще, по моему наблюдению, индейцы, да и вообще американцы из Висконсина, живут на дачах. И это замечательно. Дома удобные. Построены, правда, не на века, но и климат в Висконсине умеренный. Землятресений, как в Калифорнии, тьфу-тьфу-тьфу, нет.

Что собой представляет собственно резервация? Это что-то вроде нашего автономного края, только, по-моему, гораздо лучше. Уж изгоями себя индейцы не чувствуют совсем. На территории резервации (а это примерно в трех часах езды на машине от крупнейшего города штата — Милуоки) есть дома не только индейцев, но и других американцев. У всех индейцев, разумеется, американские паспорта. И соответствующие права и обязанности. Протяженность земли — 7 тысяч акров. Население — 12 тысяч человек.
У индейцев — собственное правительство, которое регулирует жизнь общины, создает законы племени. Как рассказала мне милейшая женщина, секретарь Комитета по развитию бизнеса Онайды г-жа Джулия Бартон, индейцы, находясь в составе мощнейшего государства, во многом самодостаточны. В этом трудно усомниться. У племени — собственные школы (одна из которых обошлась в 14 миллионов долларов), собственные церкви, фермерские хозяйства и т.д. Но, конечно, главный доход дают роскошные казино «Бинго» и отель «Редисон». Казино не облагается налогом и дает прибыли порядка 68 миллионов долларов в год. Вот благодаря этим доходам, в первую очередь, и возможна вполне комфортабельная жизнь индейцев.

Какие они в быту, в повседневности? На мой взгляд, очень симпатичные. Добрые, веселые, остроумные, общительные, открытые! К ним тянутся другие американцы.

Я жил в доме у моего друга Брайона Докстатора и его бабушки.
Брайон работает в библиотеке, бабушка — на пенсии. Очень много у этих людей друзей. Вообще, когда вам говорят, что люди на Западе замкнуты, холодны, не всегда воспринимайте эти слова на веру. А индейцы и вовсе — душа нараспашку. Кстати, поделюсь таким наблюдением: именно в индейской резервации можно зачастую видеть, как воплощена в явь замечательная мечта о братстве народов. Среди друзей, истинных друзей Брайона — англичанин, выходец из Польши и другие люди из Европы.
Брайон со товарищи — индейцами и теми же европейцами — часто собираются в гостях друг у друга; играют национальные индейские мелодии, поют народные песни, роскошно аккомпанируя себе на барабанах. Люди дружат. Ни о каких этнических конфликтах и речи нет. И уж, конечно, нет стрельбы «краснокожих» в «бледнолицых» (и наоборот), как в тех, как сейчас выясняется, не вполне добрых книжках и фильмах.

Поразительна природа в резервации. Красивые озера, речушки и — очень много берез. Действительно очень много. Точно у нас в России.
Вообще, много у нас, индейцев и русских, общего. И природа, и характеры (открытые, непосредственные), и многое другое. Но вот в одном мы точно различны — в уровне жизни. Если у нас в стране есть в основном богатые и нищие, то в племени Онайда живут преимущественно люди среднего достатка. Надеюсь, что и мы со временем будем так жить. Не хуже, чем в резервации.

Есть в Москве такая замечательная организация «Дружба сильных». Занимается она тем, что устраивает профессиональные обмены между людьми различных профессий. И вот однажды мне повезло. Подобрали мне в этой организации представителя журналистского мира Америки.
Правда, оказался этот человек не вполне журналистом — оказался он к моему удивлению и з д а т е л е м газеты, то бишь крутым, матерым капиталистом.
По условиям «Дружбы сильных», нужно обязательно принять гостя в своей квартире, иначе сам никуда не поедешь.
Я принять-то был не против. Но квартиру я тогда имел следующую — двенадцать квадратов метров комната, плюс кухня пять. Ну и поскольку потолки были почти четырехметровые, сделал я себе нечто, напоминающее второй этаж, — на антресолях соорудил спальню и маленький кабинетик.

Американец приехал. Я его поселил именно на второй этаж — сам он туда почему-то попросился.
Началась наша совместная жизнь. Боб (или Баб, так он просил, чтобы я его называл) многого не понимал в нашей действительности.
...Соседи по обыкновению «квасили». И вели коллективный образ жизни. Набивалось в соседней сто десятой квартире до пяти-десяти человек. Товарищи разных (кажется) полов выпивали и днем, и ночью.
В день приезда Боба соседи традиций не нарушили — «выпивали». Как всегда, весьма основательно. Многие часам к трем ночи «отрубились», то есть утихомирились. Один же (скорей всего хозяин квартиры, бывший подполковник С/A Сан Саныч, я их всех уже тогда по голосам научился определять) все никак не угомонялся. Он подходил к другому товарищу, шпынял того — сонного! — ногой и вопил: «Я хочу спать, чего разлегся, падла!»
Эта фраза звучала монотонно в течение нескольких часов.
Под утро интеллигентный Боб робко поинтересовался: «Евгений, о чем говорят соседи?» Я сказал правду: «Один твердит другому, что очень хочет спать!»
«Странно, — вздохнул Боб, — я тоже хочу спать!»

Мы с Бобом вели постоянные разговоры о судьбах России и Америки, о женщинах и мужчинах, о детях и стариках, обо всем. Даже о философских материях. Боб стал меня уважительно называть философом.
Когда на следующий день соседи опять начали выпивать и громко выражать свои чувства, я элегантно пояснил Бобу, что они приступили к философским диспутам.
«Понимаю, — сказал Боб, — у вас вообще страна философов!»

Сорокалетний издатель Боб, надо сказать, оказался в принципе неприхотливым парнем. Ел то же, что и я — картошку, колбасу, сосиски. И, видимо, сам удивлялся тому, что еще жив. Я, в общем-то, смутно догадывался, что там, на Родине, в США, Боб ест иные продукты, более, что ли, качественные. Поэтому по праздникам я от щедрот своих покупал ему пиццу.

Часто к нам приходили друзья.
Как-то завалился среди ночи скандальный, вечно молодой журналист из «Экспресс-газеты» Валерка Крыков с товарищем Пашей, мужчиной неопределенного возраста. Оба находились в состоянии полного алкогольного опьянения, но в силу большого профессионализма держались бодро.
— Ребята, — предложил Валерка, — прем по девочкам. Я плачу!
Я начал отговаривать Валерку и Пашу, стал подливать им чайку, подкладывать печеньица.
Ребята не сдавались. Очень хотели идти по девочкам и приобщить Бобыча (так Валерка тут же стал называть Боба) к «высотам российской цивилизации».

Раздался очередной звонок в дверь. Это вошла Аня, моя соседка с четвертого этажа, сильно, мягко говоря, пьющая дама лет шестидесяти пяти.
— Мальчики, — пробормотала Аня, — есть пивко. Жахнете? Пошли ко мне, у меня там и кресла есть.
Крыков и Паша, счастливые от своей мужской неотразимости, пошли наверх.
Наш совместный поход по девочкам не удался. Но Валерка и Паша были пристроены. И довольны.

Была у Боба возможность знакомиться и с девушками более юного возраста. Каждая из них, правда, требовала от меня, чтобы я знакомил с холеным американцем только ее. Но что делать — я всегда имел слишком много незамужних знакомых барышень.

Боб шел на знакомства охотно, приглашал (на словах) всех в ресторан. Обещал перезвонить, назначить конкретную встречу.
Пришлось ему ненавязчиво рассказать про наши цены. Я опять-таки сказал правду.
— За стольник «баксов», — огорошил я наивного американца. — У нас в самом заурядном ресторане можно посидеть в лучшем случае вдвоем. Немного выпить и закусить. Без роскоши.
Боб оказался в шоке. По его словам, в их городке (Мейсвил, штат Кентукки) за двадцатку можно накормить в ресторане компанию из пяти человек, если не больше.
Так что, в итоге в московском ресторане мы за все время визита Боба не побывали ни разу.

Через неделю Боб уехал. И напечатал в своей газете «Независимый лидер» статью под названием «Путешествие в Россию». Статья начиналась словами: «Господи, какое счастье, что я родился в Америке!..»
Я, честно говоря, даже немного расстроился. Может быть, я его плохо принял?

Я уже рассказывал, как жил у меня участник программы «Дружба сильных» Боб, издатель из Кентукки. А вот недавно и мне посчастливилось пожить у него. Как говорится, нанести ответный визит.
В его двухэтажном, тридцативосьмикомнатном доме мне выделили пять.
Я представил, что чувствовал Боб в моем жилище на Тверской.

Программа была очень насыщенной.
Первым делом Боб привел меня в магазин к своему другу Карлучо и купил мне почти полный комплект американской одежды. Брюки, пиджак, шорты и бейсболку. Я не сопротивлялся. Ну, в самом деле, дают — бери.

Потом Боб стал знакомить меня со своими родственниками. Неожиданно самый повышенный интерес ко мне проявили родители его герл-френд Мисси. Ее папа сразу пригласил к себе на завод, где он доблестно трудился инженером.
Приехали на завод. Работали там в основном негры. За десять тысяч долларов в год. Воняло — какой-то удущающей гарью! — на заводе хуже, чем в квартире у моего соседа Сан Саныча, когда он уходил в месячный запой.
Папа Мисси начал пространную производственную экскурсию, точно уговаривая меня устроиться на работу к ним на завод. Долго говорил о производственных успехах заводчан, о том, что станки здесь самые современные, а некоторые даже из России.
После последней фразы он довольно посмотрел на меня, видимо, рассчитывая, что я как-то одобрю его речь. Но чувства патриотизма и благодарности во мне промолчали, как немые, полагаю, просто потому, что уже примерно через полчаса после начала экскурсии у меня заболела голова. Через два часа мне стало плохо.
Но виду я не подал.
Только захотел вступить в Коммунистическую партию США, чтобы защищать бедных негров.
Самое прекрасное в экскурсии было то, что она закончилась.
На прощание папа Мисси Бил подарил мне спортивную маечку.

Вечером того же дня Боб повез меня к своему другому другу — Фрэнку, который трудился, к моему ужасу, в шахте.
Мы надели металлические каски и под жутковатый вой стремительного хароновского лифта спустились в забой.
Там я, точно Хрущев или Кеннеди, стал разговаривать с рабочими, тупо и наивно спрашивая их:
— Легко ли Вам работается?
Рабочие почему-то отвечали, что легко. Поскольку за деньги. И за хорошие. Зарплата рабочих в шахте составляла тридцать пять тысяч долларов в год.
Вскоре мне опять стало плохо. И я подумал: как хорошо, что я не шахтер. Даже американский.

Отдыхал я, когда все уходили из дома — дети Боба в школу, а сам Боб на работу, в редакцию единственной в их десятитысячном городке газеты под гордым названием «Независимый лидер».
Для меня начинался праздник. Знаете, как ни странно, я успел оценить незамысловатую, но очень, по-моему, вкусную американскую еду — разные булочки, гамбургеры, мороженое в коробках... Холодильник находился полностью в моем распоряжении. Я набивал немудреной пищей непритязательный желудок и потихоньку начинал любить Америку, хотя с трудом понимал, что же я здесь делаю и зачем нужно, чтобы я лазил в забой или ходил на экскурсию на завод.

Самое странное случилось день спустя. Губернатор штата мистер Твистер неожиданно принял решение вручить всей нашей «сильно-дружной» делегации звание почетных граждан штата. Я позвонил по этому поводу одной своей знакомой в Нью-Йорк и похвастался.
Она сказала:
— В Америке такого звания добиваются годами. Мне кажется, ты все-таки еврей. А, может быть, даже хуже — ты скрытый еврей. Морда и паспорт у тебя русские, а нутро наше.
Видимо, она так порадовалась за мой выдающийся успех.

По вечерам мы с Бобом и Мисси пили в пабах пиво, ужинали в уютных недорогих ресторанах. В уикенды ловили рыбу на ферме Джека, родного брата Боба. Джек научил меня пользоваться спиннингом. Но я все-равно ничего не поймал.
Когда я оставался один, я либо поглощал американскую пищу, либо предавался акту созерцания обыденной кентуккийской природы. Из окна дома была видна огромная, как Волга, река Охайо, а также много берез. Я с удивлением обнаружил, что березы в Кентукки точно такие же, как у меня на даче. Существовало только одно наглое различие. В Америке они почему-то назывались — «берч».

Через две недели ответный визит тривиально закончился. Мы тепло простились с Бобом, и я благополучно вернулся на историческую Родину.
Диплом почетного гражданина штата Кентукки я повесил в туалете.
Некоторым моим знакомым девчонкам, приходящим иногда ко мне в гости, стало казаться, что я превратился в крутого.

Пожалуй, ни одна страна в мире не дала мне такого жизненного опыта, как Америка. Был я там пять раз, причем, в самых различных штатах, прожил многие месяцы. Общался (а часто и делил кров) со всевозможными людьми — от еврейских невозвращенцев и русских военных преступников второй мировой войны до гениальных и бездарных поэтов и, прошу прощения, милых, милых дам.
Интереснее всего было общаться с бедными людьми. Эти знали все тайны выживания. И охотно делились секретами со мной.
Никогда не забуду нью-йоркские комиссионки. Многие вещи там купил. Называются такие магазины «Трифт шопами».

...Нью-Йорк. Остров небоскребов Манхэттен. Угол Восьмой авеню и Двадцатой стрит. Один из крупнейших тамошних «комков». Торгуют здесь буквально всем, что можно продать: одеждой и компьютерами, кухонной утварью и мебелью, спортивным инвентарем и грампластинками. Цены мне очень понравились. Микроволновая печь — 15 долларов, проигрыватель «Панасоник» — 60, классное кожаное пальто — 50. Правда, магазин не дает никакой гарантии качества. Поэтому на сложной технике можно серьезно «наколоться». Хорошо, если у тебя руки куда надо приставлены, из любой кофемолки можешь тюнер «хай-фай» сварганить... А если нет? Такие покупатели приезжают в «Трифт шоп», как правило, в сопровождении платного консультанта. Услуги специалиста, который на месте проверит выбранную вещь, стоят примерно 15 баксов. Согласитесь, цена терпимая — если Вы, скажем, намерены приобрести «Пентиум» долларов за сто.
,

Изысканный Гринвич-виллидж. Между Четвертой авеню и Десятой стрит — тоже весьма приличный «комок». Но этот уже — специализированный, «по аппаратуре». Выбор шикарный. Качество — так себе, но и цены божеские. Фотоаппарат «Полароид» я, например, купил в свое время за семь «зеленых», переносной навороченный японский (родной) телефон за двадцатку.

Есть специализированные книжные «трифт шопы». Новые книги в Америке очень дороги, а в «комке» можно за доллар купить два-три толстенных тома в шикарном переплете.
Нередки «комки» при церквях. Выбор в таких магазинах победнее, но тоже кое-что присмотреть можно. Так, на Парк-авеню я видел классные кожаные сумки по пятерке и совершенно новые на вид ботинки по двадцать.

Кто же ходит в Штатах в «трифт шопы»? Пенсионеры, люди среднего возраста и низкого достатка. Кстати говоря, никто не стесняется подолгу выбирать вещь, устроить примерку прямо в магазине. Американцы, как известно, чрезмерной закомплексованностью не страдают.
Комиссионки в США существуют за счет пожертвований сердобольных богатеев — во-первых, и за счет того, что люди легко расстаются со старыми вещами, — во-вторых. Иногда в «комках» устраивают даже бесплатную раздачу товаров. Товары, разумеется, не шик-модерн, но все же. Я вот на такой раздаче отхватил как-то раз струйный принтер «Эпсон».
Что еще сказать о «трифт шопах»? Ах да, чуть не забыл. В этих магазинах я ни разу не встречал «русских» эмигрантов. Бывшие наши соотечественники, видимо, ходят только в дорогие магазины.

Вообще, вспоминаю о нью-йоркских (парижских, женевских...) «комках» с нежностью. Мне нравится, что многие западные люди не стесняются там выбирать себе вещи. Потому что знают цену деньгам. И знают, что вещь — это всего лишь вещь, не более того.